чужую. И в армию идут люди второго и третьего сорта — по способностям и по моральному уровню… Во всяком военном должно обязательно быть что-то от рыцаря-монаха, то есть над всей, так сказать, материальной частью должно возвышаться нечто другое, должна быть одухотворенность, иначе этот орден деградирует, офицеры превращаются в жулье, солдаты — в шантрапу. Так вот, если идут к нам люди низкосортные, приземленные, то от такой армии добра ждать не приходится ни в мирное время, ни тем более в военное. А войны отменить так пока и не удалось…

— Да, — согласился я, усмешкой показывая, что воспринимать мою реплику надо не всерьез, — с войнами, как с деньгами: не отменили вовремя — вот теперь и маемся.

Он тоже улыбнулся, показывая, что понял шутку.

— Вот, по-моему, я вам и ответил: примкнул к этим людям потому, что жду от нового государя правильного отношения к армии.

— Но это вы лично, Сергей Игнатьевич. А армия в целом — как она относится к возможным переменам?

Он ответил не задумываясь:

— Будет держать разумный нейтралитет. То есть, сама не обнажая оружия, постарается не допустить кровопролития ни с чьей стороны. Армия надеется на лучшее будущее.

— И по-вашему, именно этот государь сможет оправдать надежды? А не другой претендент? Вы в этом так уверены?

— Ну, если бы выбор был, скажем, из десятка, то я, может быть, еще подумал. Но ведь выбираем одного из двоих.

— По принципу меньшего зла?

— Да нет, отчего же? Я бы сказал — по принципу наибольшего блага. И тот претендент — человек вроде бы весьма достойный и тоже имеет отношение к дому Романовых, хотя и не столь прямое, как Искандер.

— Рискну спросить: а вы верите, что его происхождение соответствует истине? Судя по уже обнародованным азороссами материалам.

Он чуть поджал губы:

— Ну что вам сказать… Лжедимитрии в российской истории — явление известное. Но ведь, с другой стороны, — он чуть прищурился, — четыре жизнеописания Иисуса во многом не совпадают, и тем не менее верующий сомнений не имеет. Как говорится — короля играет свита. А что касается подлинности… Например, Петр Алексеевич был ли подлинно Романовым? Возможно, князь Черкасский своего семени подбросил, а иные судят — патриарх Никон. Тоже, говорят, мастер был не только по реформенным делам. Так что же, Петр — не Великий после этого? Не государь? Не император? О потомках его уж и не говорю. Знаете, — он чуть понизил голос, наверняка несознанно, — я так полагаю: вот была во время фирма «Форд моторс компани»…

— Так она и сейчас есть!

— Знаю, конечно. Но была она сперва — и долгое время — семейным предприятием. Так сказать, авто-царствующий дом Фордов. А со временем — со временем стала нормальным акционерным обществом, и управлял и сейчас управляет ею директорат, где, может, ни одного человека с фамилией Форд и нет более. Но фирма осталась, имя осталось — как традиция, как гарантия устойчивости и всего прочего, чему положено быть.

— Однако это ведь как раз не монархия более, но скорее республика…

— Олигархия — скажем так. Верно. Но там же наверняка контрольный пакет акций — в одних руках. Фордов ли, или какого-нибудь банка — так что правитель истинный есть, он просто на троне при пубпике не восседает.

Но это там, у них, такого рода традиции имеют глубокие корни, как у дуба, сколько ни старайся — не выдернешь. Мы же сегодня — ель, та самая елочка, что в лесу родилась. Вымахала вроде бы здоровенная — а корни по-прежнему поверху идут, далеко — но поверху; а те, что в глубину уходили, обрублены — вы сами знаете, когда. И в отличие от той же Америки для нас сейчас задача — отрастить этот глубинный корень, его подкармливать, беречь. Нам как раз нужен трон явный.

— А исламизация вас не смущает?

Филин пожал плечами:

— Знаете — нет. Скажу почему. И из истории, и по своим впечатлениям…

Есть народы, дающие хороших солдат. Немцы, например, японцы. Русские, конечно. Это все — в ретроспекции. Все мы за свое пристрастие к войнам были наказаны, и больно. Немцы и японцы — на поле боя, мы, как говорится, — у себя дома. Мол, слишком гордились — оттого и разорились.

На деле же произошел психологический, я считаю, слом у всех подобных: то, что почиталось достоинством, стало именоваться недостатком. А почему? Да потому скорее всего что служить истово — а в армии тем более — можно только при четком, как дважды два или, если угодно, как «Отче наш», понимании — кому или чему служишь. Не слову. Не знаю, как назвать.

Образу? Идее? Слово «идея» у нас давно стало едва ли не ругательным…

Так вот: я представляю себе, что мне надо поднять солдат в атаку, гибельную, но тактически необходимую атаку, из которой вряд ли кто-нибудь из них выйдет живым, и уж во всяком случае ни один не останется невредимым. Какими словами я подниму их? За великую Россию? Но мы с каждым годом все меньше верим в ее величие, слова эти стали уже только словами. За православие? Не верю! Не пойдут! Мы разучились верить… Но если бы командовать пришлось солдатами, исповедующими ислам, — я не сомневался бы ни мгновения: во имя Аллаха они пошли бы не дрогнув.

Солдат, если хотите должен быть идеалистом — именно потому, что жизнь дает ему не так уж много возможностей для этого… Не знаю, как по-вашему, но для меня это — весьма убедительная причина. Да, ислам — достаточно строгая религия; но в армии строгость — необходимое условие существования, и очень хорошо, когда служить приходят люди, заранее приученные к высокому уровню требований…

Он остановился, отпил кофе. Усмехнулся:

— Ну, боюсь, что слишком далеко ушел в профессиональные соображения.

Все это можно было бы сказать в немногих словах. Что нужно мне — человеку и военному? Одно: великая Россия. Что нужно великой России?

Одно из первых, если не самое первое: великая армия. Что нужно армии?

Люди и деньги. Остальное приложится. И если приходит человек, который, я уверен, может дать стране и то, и другое, — я за него.

Вот, пожалуй, так можно сформулировать. В мире ислама всегда уважали воина. Это меня устраивает.

Я кивнул:

— Ответ, я бы сказал, исчерпывающий.

— Во всяком случае, я считаю, достаточный, — сказал Филин. — Хотя, конечно, причин для какого-то поступка бывает, как правило, больше одной. Просто сам человек не всегда понимает это.

— Но вы-то понимаете, раз говорите так?

— Я всегда