седоку; низкорослая, вислозадая, — было отчего злиться девятнадцатилетнему прапорщику, которому еще так недавно улыбалась за обедом ее превосходительство. И прапорщик, перекашивая еще мальчишески-румяное пушистое лицо, орал ломающимся басом:

— Эй, ты! Шаг у тебя какой, подлец?

— Брюхо подбери, шку-ура!

Горные офицеры ругались крепко, и ему не хотелось отставать от людей.

Солнце жгло. Привал был короток, и отдохнуть вдосталь не успели. Солдаты устали от офицерских кулаков и матерщины, от духоты, от горячей, как железо, земли.

Впереди ослепительно сияли белки. Ниже — прохладные леса, ниже зеленые скаты алтайских нагорий. Под уступами, в выбоинках, среди цветов и мшистого камня бьют рудниковые струи. Тут бы лежать, курить или хотя бы голову освежить под струей родника!.. Эх!.. И солдаты враждебно думали о «беглой сволочи», что заставила их шагать по жаре.

— Доберемся до вас, щучье семя! Погоди!

— Всыплем! Инператорские законы соблюдай!

На белом коне ехал Качка в шляпе походной, с малой кокардой и пером.

Рядом ехал Фирлятевский, чуть покачиваясь на седле. Он обливался потом, страдал, но не снимал белых перчаток — хотелось попасть в тон небрежной, изящной манере Качки.

— К обеду будем у цели, ежели воля господня сохранит погоду столь благоприятной.

И Качка благоговейно перекрестился.

В передних же рядах, в крытой повозке, окруженный дулами ружей и остриями казацких пик, сидел Аким. На худом иссохшем лице горели запавшие глаза. Аким видел только солдатские спины, колыханье большого белого полотнища с золотым орлом. Знамя то свивалось, как жгут, то вновь развертывалось, вздувалось, золотой орел сиял, рос и вонзался клювом в отупевшую голову Акима.

Акима колотили по плечу.

— Вставай, варнак, вылезай! Поведешь!

Спала жара. Ковыль на степи — серебряная река. Над самой же головой Акима выступы, кряжи, обвалы каменных глыб, площадки обомшелые, семейки веселые хвойные, пестрядь цветов — ревнивая тайна, изначальный узел дорог к родному гнездовью.

Аким рухнул на коленки, обнимал чьи-то пыльные сапоги, шпорой оцарапал в кровь себе щеку… Гладил ноги, глядел кому-то в лицо. Слезы изжигали, слепили ему глаза.

— Ваше благородие… братцы… голубчики… убейте… застрельте на месте… на своих веду… Братцы родименькие… совесть ведь… не могу…

Встряхнули за плечи так, что прикусил язык.

— А соль помнишь, аспид? А? Помнишь? Соль да пуля для тебя, обманщик, всегда наготове.

И Аким повел…

В молодой лиственничной рощице, откуда последний извив тропинки ведет прямо вверх к селышку, вспорхнуло Акимово сердце, послало вестку своим — свистнул он охотничьим тревожным посвистом.

И пал под выстрелом рядом с тропкой, еле примяв тощим телом молодую траву.

Посвист охотничий, последнее дело Акима на земле, услыхала Анка, на бревнышке она кормила ребенка.

— Наши ребята идут!

Анка прижала к себе еще сосущего Сеньку и побежала к травяному выступу над тропинкой поглядеть и первой поздороваться с запропавшими мужиками.

Высунула Анка улыбчивое лицо над тропой… и, чуть не уронив Сеньку, рванулась назад — так белка несется по стволу от охотника.

Снизу шла серо-зелено-красная, рассыпная, головастая лавина, колючая от штыков. А над ней взвивалось белое с золотым орлом, царское знамя.

Анка, не помня себя, неслась к косьбе.

Задыхаясь, полупадая и затыкая рот ревущему Сеньке, крикнула:

— Мужики-и! Солдаты идут!

Крикнула бы Анка: «Бухтарма высохла» — не было бы того с Сеньчей и со всеми. Только Сеньча простонал неслышно:

— Да чо ты, баба?..

Анка крикнула истошно:

— Да ведь солдаты идут! Мужики!

С косами наотвес понеслись все к выступу горы над тропой.

— A-а… За душой идут…

Сеньча весь дрожал от напряжения.

— Тащи, бабы, камни! Боле! боле!

На коленях, приникая грудью к земле, он размахнулся.

Ринулся камень вниз, а оттуда раздался жалобный вскрик. Затрещали выстрелы. Белое полотнище встало, развеваясь золотым орлом.

Убрали на носилки тело молодого прапорщика с мальчишечьим лицом. Ему размозжило голову камнем.

Сеньча ясно улыбался, кивая вниз:

— Одним у их мене. Мы ж целы. Беги, Татьяна, к Удыгаю.

Бежала Татьяна, и ветер свистел в ушах.

Удыгай же справлял скорбное торжество. Молил могущество водяного бога указать, где найти ему милую дочь Кырту, красу аула. Весь день сидела вчера Кырту над водопадом. Не пришла домой.

А на остром выступе нашли клок расшитого мехом нагрудника Кырту. Бог водопадов, рек и ручьев должен был тронуться мольбой Удыгая и указать, куда унес он Кырту.

Задохнулась отчаянием Татьяна, видя безумие молитвы. Вертелся, падал, плясал, пел высоко и самозабвенно молодой кам [43] Орылсут. К теплой отдыхающей земле простирали руки коленопреклоненные родичи бедной Кырту.

Татьяна топала, рвала на себе волосы, кричала во весь голос:

— Солдаты идут, солдаты! Помогите!..

Но если вдохновлен кам и буря в глазах его и теплое дуновение веет вокруг его бубна, погибель вечная тому, кто сойдет с места.

И никто не тронулся с места…

Татьяна прибежала назад с воплем:

— Молются, не слышат нас!

Ей никто не ответил. Может быть, даже и забыли, что посылали ее. И она, как и Анка, стала носить камни. Пороху уж давно не было, издержали на охоте за зиму. Одной рукой держась за глыбы у края, чтобы спрятать голову, другой бросали вниз камни. Пот все жарче обливал лица. Казалось, лился пот даже из глаз. Осажденные содрали себе ногти, и стерли кожу на руках до крови, и все бросали, бросали камни.

Вдруг совсем ясно, так что и воротники красные видны и треуголки, из-за выступа горной тропы показался один, другой, третий, целая цепь солдат. Обошли где-то со стороны леса, карабкались вверх, держа штык наизготовку.

Василий шепнул, свистя пересохшим горлом:

— А вот чичас угостим!

Встал, покачиваясь от тяжести камня, изловчился…

Щелкнуло снизу… еще… еще…

Василий качнулся, будто ему перешибло коленки. Мотнулся, упал и словно прирос к земле.

Качка же с Фирлятевским, горным ревизором, лекарем и несколькими офицерами стояли на просторной площадке правее тропинки. Тут было безопасно — и чем выше поднимались солдаты и казаки, тем были они виднее.

Принесли тело прапорщика. Качка сказал торжественно, прикрыв его собственным плащом:

— Сие есть целая война с варварами первобытными. И се жертва и первая и безвременная. M-r Picardot, примите меры, дабы сохранить тело для похорон, достойных героя… А ладно наступают наши молодцы. Лезьте, лезьте! Храни вас господь. Но все ж, сознаться надо, велика злоба у сих бунтовщиков. Держатся изрядно.

Горный ревизор, складывая лорнетку, устало мигнул глазами.

— Все же хотел бы я знать, ужель сегодняшний поход до ночи затянется?.. Солнце уже силу свою теряет… Как досадно сие…

Когда убили кержака Алеху и двух ранили, камни уже никого не могли остановить.

Сеньча, страшный,