Шрифт:
Закладка:
И как с другого берега донесся спокойный голос:
— Сейчас пить принесу… Хочешь пить?
Аким, остатком разума постигнув — будет, будет вода! — жадно открыл пересохший рот.
Голос спросил еще раз:
— На Бухтарму, что ль, ушли?
— Н-на… Бухтарму, — торопливо почти прокричал Аким, почуяв приближающийся к губам холодный край ковша с чистой родниковой водой.
Вечером Качка бегло спросил:
— Ну, как дела, сударь мой?
Фирлятевский поклонился.
— Чаю скоро благое окончание видеть. Хлипок весьма сей бергал.
Качка поморщился и чихнул преувеличенно громко, будто боясь, что комендант скажет что-нибудь лишнее.
Аким потерял счет времени.
Иногда рану обмывали, смазывали, давали пить, и Аким бездумно и блаженно погружался в крепкий сон. Но просыпался опять в веревках, наполненный болью непереносной и огненной жаждой.
Молил:
— Бросьте мне камень в башку!
Комендант качал головой:
— Упрямы же вы все, беглые! Умереть охота? Жи-ирно очень захотел.
И выдал Аким драгоценную тайну горного села, но коменданту еще было мало.
— С отрядом пойдешь до последней тропки, как уговорено было. А ежели наврал, то… — И комендант с силой покрутил в воздухе кулаком.
Комендант чувствовал себя обновленно. Худым пальцем с обкусанным ногтем водил по карте и, кажется, первый раз в жизни так свободно с главным начальством разговаривал. Становье беглых оказывалось по карте верстах в пятидесяти с небольшим.
Качка благосклонно похлопал коменданта по плечу.
— Хвалю, хвалю! Коли все удастся, сего не забуду.
— Господи! Я человек малый, ваш… пр… сходство… В надежде сей и стараюсь…
— Знаю, знаю!.. Токмо старайся, голубчик, чтоб сей бергал показал горную дорогу к жильям тех наглых ложных поселян, нарушителей порядка и преуспеяния государственного. Карты наши совершенствами большими те обладают, особливо в южной стороне; так должны вы, государь мой, Петр Иванович, дело с бергалами до конца довести.
— Ваш… пр… сход… ство! Не извольте сомневаться!
Качка решил отправить жену в город.
Стареющая прелестница ударилась в капризы, узнав, что горный ревизор останется вместе с Качкой. Марья Николаевна боялась, чтобы свежие щеки и темные глаза комендантши не занесли огня в ветреное сердце любовника. Разными уловками пробовала супруга уговорить мужа, но Качка стоял на своем.
— Поезжай, драгоценность моя! Слово мое неизменно. В военный поход направимся, так слабому полу тут не место. Уедешь послезавтра с камерфрау своей. А завтра арестантов двоих в город отправим.
Владимир Никитич, ревизор прекрасный, сегодня чаще обычного крутил золотистые свои усики и досадовал: как быть со свиданьями? Перезрелая страсть супруги начальника требовала накануне отъезда нежных уверений, вздохов, объятий, томных взглядов. В мыслях же горного ревизора как в лазурном облачке плавало тонкое синеглазое личико канцеляристовой жены. Та не просила о рандеву, а быть с ней хотелось. Но ссориться с женой Качки не входило в расчеты Владимира Никитича — ведь и в алтайской глуши молодому небогатому дворянину карьера обеспечена. Поразмыслив, решил сначала условиться о времени с женой начальника, а потом уже повидаться с Веринькой, любезной без прикрас. Так и сделал.
А Вера Андреевна мучилась бессонницей, поздними сожалениями, отвращением к собственной слабости, презирала свое трусливое жалкое сердце — и плакала в душистый платочек.
«Горькая, горькая моя судьба… Надо бы мне повиниться ему: я — мужняя жена, уходи, спасайся. Ах, зачем я так не сделала!»
Мученьям не предвиделось конца, и Вера Андреевна с ужасом думала: «Как я теперь жить буду?»
Но однажды утром, хихикая, рассказал ей капитан Фирлятевский, как выразился о ней беглый гайдук: ее «испоганили», она «предала». Вера Андреевна побелела, пошатнулась от стыда и страха, — что с ней будет, если Фирлятевский расскажет всем, что ее, Веру Андреевну, выбранили чуть ли не последними словами!
— Ах… злоба какая!.. — вскрикнула Вера Андреевна с непритворными слезами. — Ни минуты единой не думала я, чтобы ему зло сделать… Вот награда мне за былую мою доброту!
Вот и было куда сбросить тяготу с нежных плеч, к которым вовсе не приставал загар.
Мало ли что в девичестве случается! Если этот человек любил, зачем же он ушел, оставил ее без защиты? А ей было трудно, она же девушка одинокая, бедная, без роду, без племени. Перед сильными людьми с родом, с чинами, с деньгами девушка безродная просто букашка. А теперь свой дом есть — Качки и приданое дали. Муж жалованье получает неплохое. Если она, Веринька, ему помощница, то он и в чинах будет возвышаться. Ежели кавалер блестящий, столичный оказывает внимание — лестно, а для мужа полезно. От многих городских модниц она, Веринька, отличается и платьем, и прической, и обхождением. Так что, когда муж до большего чина дойдет, то стыда за нее терпеть не будет.
Так прошлое барской барышни с ее девичьей любовью к гайдуку все глубже и крепче уходило в землю. Следы же его затаптывались каблучками сафьяновых туфелек, последнего подарка мужа. Вера Андреевна поплакала напоследок уже от обиды и успокоилась на том, что она не из тех, кто спорит с жизнью.
Идя на рандеву, Веринька нарядилась особенно изящно, но строго, чуть шейку обнажив. И рандеву осталась довольна: к месту сумела намекнуть на тонкий свой вкус и на «несоответственное к сему довольствие мужа». Горный ревизор, разнеженный новой, юной свежестью, соединенной со скромным достоинством, обещал «принять меры» и перевести канцеляриста Залихваева в помощники столоначальника.
Вера Андреевна шла со свиданья и улыбалась, отгоняя веером мух. А чтобы не возбуждать подозрений у стареющей ревнивицы, направилась по тропке, что вьется по невысокому взгорью над крепостным двором.
Только хотела поправить кружево на плече… и замерла рука в воздухе.
Внизу, перед входом в подвал, стояла длинная, как гроб, телега с высокими боками. Ржали сытые лошади. Солдаты стучали прикладами и торопливо втягивали носами по хорошей понюшке.
На телеге стояли двое: темнолицый старик и Степан, к кому бегала когда-то по черной лесенке в каморушку. Молодая дама застыла на месте, и некуда было спрятаться, некуда бежать.
Степан вдруг выпрямился, глянул вверх, увидел. Загремела цепь на его скованных руках. Он дрогнул большим телом, как дерево перед последним ударом топора, тряхнул головой, подняв вверх белое, как известь, лицо.
— Здравия желаю, барыня молодая, Вера Андреевна. Хорошо ль гостится на вольном воздухе? Спокойна ль душенька?..
Усатый казак пихнул его коленом:
— Садись, анафема!
Он сел в середину, рядом со стариком. Кругом расселись солдаты и казаки.
Ветер вскручивал мягкие густые Степановы волосы, заносил через плечо длинную бороду старого Марея.
— Верховые! Н-на места!
На крыльцо гауптвахты вышел комендант
