стану делать! Зато сами видите — в полицейском участке полный порядок. Хотите, я вам рапорт отдам? Правда, —признался я, — не знаю, в какой форме его приносить. Вроде того — во время вашего отсутствия происшествий не случилось? А Яскунову вы потом нагоняй дадите — дескать, с каких это пор следователи тобой командовать стали?

Ухтомский по-прежнему молчал, посматривая на меня с укоризной. И мне стало не по себе. Лучше бы он меня выругал.

— Антон Евлампиевич, ну хоть скажите что-нибудь? Можете меня даже обматерить. Я вам как-то говаривал — от вас я стерплю. Или, — придумал я вдруг, — хотите, к вам спиной повернусь, а вы мне пинка дадите?

Определенно, общение с Нюшкой до добра не доведет. Это же я у нее дуростям научился.

Ухтомский не отреагировал на мое предложение, а только вздохнул и покачал головой.

— Нет, Иван Александрович, лишний раз убеждаюсь, что в армии вы не служили, — грустно сказал пристав.

— Так мы с вами уже о том говорили, — удивился я. — Какая армия у сынка вице-губернатора? Да, — спохватился я, — а что я опять не то сделал?

— Так вы, ваше благородие, часового с поста сняли.

— Виноват, — еще раз повинился я. — Помню, что часовой лицо неприкосновенное, а снять его с поста может только разводящий или начальник караула.

— Ишь, знаете, — опять покачал головой Ухтомский, но на сей раз одобрительно. — Еще забыли упомянуть помощника начальника караула.

— А также, в случае гибели или тяжелого ранение, вышепомянытых лиц сменить часового может дежурный офицер подразделения, в присутствии командира роты, — бодренько затараторил я, излагая свои воспоминания «Устава гарнизонной и караульной служб» собственного времени и соединяя их со стилем нынешней эпохи. Уверен, что глобальной разницы не должно быть.

Кажется, получилось неважно, потому что пристав вздохнул еще более тяжко, давая понять, что попался бы я ему в строевом подразделении, он бы меня заставил выучить обязанности часового как Гимн Российской Федерации.

— Все-таки, Иван Александрович, раньше вы посерьезнее были, — заметил пристав. — Слышу недавно, Егорушкин поет: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда медведь бежит за мной!» Спрашиваю — что за хрень, отвечает — это я у Ивана Александровича подслушал. Глупая песенка, а привязалась.

— Так и на самом деле песенка глупая, — согласился я, хотя и не мог вспомнить — когда я такому фельдфебеля научил?

— Это куда годится — мол, встану задом, а вы меня пните?

Про то, что встану задом, я ничего не говорил. Говорил — повернусь спиной. Преувеличивает господин коллежский секретарь.

— Если бы я знал, что вы меня пнете, так разве бы предложил? — невинно улыбнулся я. — А с часовым вашим так станем считать — ранен он на боевом посту, а его место занял штабной офицер? Пойдет?

— Ладно, пусть уж так, — смилостивился Ухтомский.

Все правильно. Если подыщешь подходящую базу для чего-то — уже хорошо.

— Артиста-то станете допрашивать? — поинтересовался пристав.

— Так я для этого и пришел. А как увидел Яскунова, так и про артиста забыл. Артист никуда не денется, а вот то, что городовой ранен — это плохо.

— Странный вы человек Иван Александрович, — хмыкнул Ухтомский. — Вы же птица высокого полета, не нам чета. Ваш предшественник на городовых смотрел, словно барин на мужиков.

— Антон Евлампиевич, вы уж меня простите, но вы сейчас глупость сказали, — покачал я головой. — Как мой предшественник смотрел — пусть на его совести останется. Вы же сами как-то сказали, что одно дело делаем. А Яскунов — он один из нас.

— Простите, если что не так, — крякнул Ухтомский.

— Прощу, — пообещал я. — Если вы тоже меня простите.

Антон Евлампиевич заулыбался, протянул мне руку. Ишь, уже прогресс.

Кажется, мир восстановлен. Если кто спросит — а отчего я прогибаюсь перед каким-то приставом, отвечу так — не ваше это песье дело. Ухтомского, пусть он и происходит из крепостных крестьян, и чином не вышел, я уважаю не меньше, нежели Лентовского, пусть мой начальник и штатский генерал, и человек неплохой. С детства безмерно уважал людей, сражавшихся за нашу страну. А уж на какой войне это было — какая разница?

— Так что с артистом-то? — напомнил мне Ухтомский. — Он ведь у нас уже сутки без всяких бумаг сидит, задержан под ваше слово. Надо ему или задержание оформлять, или отпускать. Или, если приказ напишете, в тюрьму переводить станем. Я у его высокоблагородия спросил, а тот сказал — артист, мол, за господином Чернавским.

— Так кто его в допросную камеру отведет, если городовых нет? — поинтересовался я, намекая, что приставу не пристало быть конвоиром, а еще караулить у допросной, как это положено по инструкции.

— Конечно, могу я сам его отконвоировать, вот только… — задумчиво изрек Ухтомский.

Конечно господин пристав может поработать и конвоиром, только кто в это время будет в приемной дежурить?

— А пожалуй, отпущу я его, — решил-таки я. — Пару вопросов прямо в камере задам, а потом пусть в гостиницу топает. В баню сходит, поест, как человек. А под протокол завтра допрошу. Да, у нас ведь Савушкин в гостинице сидел?

— Егорушкин там сидел. Савушкин должен был его сменить, но побежал Яскунову помогать, — грустно кивнул пристав. — А кого сейчас в «Англатер», в «Москву» то есть, посадить? Смирнова я в док собирался послать, Егорушкин у нас по городу, а Епифанова в дежурку бы посадить. Востряков с Емеличевым в Суду отправлены, там своего урядника нет, а драка была. Еще двое парней, но они в прошлые сутки дежурили. Я их планировал в тюрьму отправить — надо в суд арестанта привести. Получается, что и полиции в городе не осталось.

— Так уж верно не сбежит артист? А сбежит, так далеко не удерет, — пожал я плечами.

— Ни один не сбежит, — улыбнулся пристав. — Я ведь у них вчера паспорта забрал. Можно, конечно, и без паспорта уехать, только зачем?

Вот-вот… Чисто теоретически, «бродячие» артисты могут добраться из Череповца до Санкт-Петербурга, и у них нигде не потребуют паспорт. И до своих квартир доедут. Другое дело, что потом могут возникнуть проблемы — домовладелец при возвращении квартирантов потребует паспорта, потом явится питерский городовой, отведет в участок,