— Нюшкина матушка жила в вашем доме? — удивился я. — А вы не хвастали.

— А что тут хвастать-то? — хмыкнул пристав. — Да и жила она у меня не здесь, не в Череповце, а в Аннине, где я урядником был.

— А в Аннине урядник есть? — попытался я вспомнить — где же такое Аннино? Кажется, это в нашем уезде, но урядника там нет, иначе бы я знал.

— Теперь-то уже нет, а раньше был. Должность урезали, решили, что урядников в уезде и так много. Не помню, я говорил, что после армейской службы вначале в урядниках походил, а уж потом меня в Череповец перевели, на должность пристава определили?

Что-то такое мне Ухтомский говорил в самом начале нашего знакомства, поэтому я кивнул.

— Село Аннино у двух владельцев было — у княгини Анны Голицыной, и у князя Ухтомского. Тем, кто у Голицыной, фамилию Голицыных давали, а нашу часть села Ухтомскими называли. Но фамилия только тем нужна, кого на службу брали или паспорт выписывали. А если в селе жить — так и без фамилии хорошо. Я же еще рекрутом службу начинал, а вернулся после Реформы. Отец с матерью еще живы были, в свое село и приехал. Вот я и говорю — какой из меня землепашец после двадцати лет службы? Но я уже и женат был, и дочь имелась — шесть годиков моей Дашке было. В том смысле, что дочери. Я их так и зову — Дашка-старшая и Дашка младшая. Я бы и в приставы-то не пошел, к чему мне это? Но, подумали мы с супругой — все-таки, классный чин дадут, тогда и для дочери жениха повиднее можно найти. Дашка-то старшая, сама из унтер-офицерских дочек, зачем нам крестьянин в зятья нужен? К тому же — начальство предупредило, что должность урядника урезают, так что, в любом случае меня куда-то переведут. Скорее всего — в село Воскресенское, а туда ехать не хотелось. Уж если переезжать, так в город. В Череповец переехали, а как Дашка-младшая выросла, так чиновник из казначейства ее замуж позвал. Постарше ее лет на пять, но это и неплохо. Двое детишек уже, внуков моих. Жаль только, — вздохнул пристав, — что перевели его далеко, аж в Таганрог. В портовой таможне служит. В прошлом году коллежского секретаря получил, а ведь ему еще и тридцати лет нету.

Надеюсь, это не упрек в том, что некоторые, вроде меня, титулярными советниками становятся в двадцать лет? Но стать коллежским секретарем до тридцати — очень неплохо.

— Наверняка зять сослуживцам про жену говорит — мол, а девичья фамилия у нее — Ухтомская, — усмехнулся я.

Ухтомский, потомок крепостных, лишь усмехнулся.

— Да, я же про Евдокию — Нюшкину мать хотел рассказать, — спохватился пристав, хотя я с удовольствием бы послушал рассказ о жизни старого служаки. — Только, — строго посмотрел на меня Ухтомский, — очень вас попрошу никому эту историю не рассказывать.

— Клясться не стану, не в моих это правилах, но, если вы просите, будьте уверены — никому не скажу, — пообещал я[1].

— Евдокия-то сама из Аннина, — продолжил пристав. — Вроде, мы даже и по своим, но точно не знаю, там у нас все друг другу родственники да свойственники. Я еще только-только урядником стал, дом отстроил — родительский-то почти завалился, а мне Селиван — сосед мой, предлагает — мол, девка у него, не возьму ли ее в услужение? А мне, вроде бы, прислуга и не нужна — дочке уже шесть лет, нянчиться с ней не надо, дома жена все уберет-наварит, даже огорода пока своего нет. А сосед чуть не в слезы — возьми, хоть за харчи. Дескать — семь девок, кормить нечем, хотя бы одну пристроить, чтобы сыта была. Хлебушек у нас худо родится, с Рождества начинают мякину да кору в муку добавлять. Я ж сам, досыта есть начал, когда в рекруты попал. А Селивана я с детства знаю. Мальчонками и коров вместе пасли, на рыбалку бегали. Но я-то в солдаты ушел, а он остался. С Дашками посоветовался, а они у меня обе жалостливые — говорят, батька, давай возьмем. Старшей хоть будет с кем поговорить, а младшей и поиграть есть с кем. Они же у меня нездешние, никого не знают. А если за харчи — так миску щей да кусок хлеба девке найдем, не велико дело. Ну вот, взял я Евдокию. За харчи, да еще рубль в месяц жалованье положил. С Дашкой-младшей она не шибко играла — все-таки, шестнадцать и шесть лет — разница большая, а с супругой моей поладила. И по дому все помогала, и огород потихоньку стала разбивать. И даже, — хохотнул пристав, — советы нам начала давать. Как лучше и у кого купить, как огород разбивать, что и где садить…

— О! — радостно завопил я. Пожав руку приставу, сказал: — Теперь представляете, каково мне с Нюшкой?

— Еще бы, — усмехнулся пристав. — В мамку девка пошла. Но мамка, скажу, чуток поспокойнее была. У этой-то шило в заднице. А мать-то ее смирная девка была, работящая. А еще — чистюля! Евдоха — мы ее так прозвали, попросила, чтобы я ей ткацкий стан купил. Мол — стан можно за три рубля купить, но она договорится, отдадут за два. В счет жалованья! Дескать — ткать она умеет, а еще может узорные половики ткать. Если их продавать — можно какую-никакую копеечку заработать. А стан ткацкий у моей матушки был, сама-то она уже не ткала, глаза не те, я его к нам приволок. Половички, конечно, сам я продавать не собирался, но коли девка хочет, так пусть себе ткет. И ей хорошо, и нам польза. Дашка-старшая говорила — мол, ревет девка по ночам, но утром спрашиваю — молчит. Думаю, пусть хоть ткет, все развлечение девке.

— Да, если она такая деловитая, так отчего отцу с матерью не советовала, как жить? — поинтересовался я. — С такой умной дочкой этот сосед… Селиван? — должен бы в богачах ходить? Тот же стан поставить?

— Может, если бы он дочку слушался, так и ходил бы. А у Селивана лошади не было, а семь девок вырастить —