Лев мрачно усмехнулся: как же он раньше не понял, что нужно делать?

.

Белая рубашка, джинсы с тонким ремнем, туго завязанные берцы. Бита за пазухой (предусмотрительно накинул бомбер) шершаво царапала грудь через тонкую рубашку. Так начинался вечер субботы.

Лев шёл к Якову абсолютно спокойный. Катя будет говорить ему, что он был не совсем в себе, как бы выведенный на эмоции, оправдывая его, она даже скажет: «В состоянии аффекта». Но не было никакого аффекта. Он шагал по улице, слушал Placebo в наушниках и точно знал: он прождал весь день. Со вчерашнего вечера. Вряд ли можно было встретить в этом городе более взвешенного и адекватного человека с битой, чем он.

Перед квартирой Якова он вытащил наушники-капельки из ушей, аккуратно обмотал вокруг плеера (чтобы не запутались) и нажал на дверной звонок.

«Надеюсь, помешал».

Дверь открыл Яков. При виде Льва он напрягся и разочарованно сообщил:

- Блин, я думал, это бабушка.

Лев обрадовался, что её нет дома: всё-таки не хотелось втягивать в такие разборки хорошего человека. Может быть, единственного хорошего во всей этой истории.

Он шагнул в квартиру, не дожидаясь приглашения и, отогнув полы куртки, вытащил биту.

- Так, стой, - тон Якова моментально изменился: он начал разговаривать со Львом, как с душевнобольным. – Давай всё обсудим.

- Не хочу обсуждать, - бросил Лев, проходя в комнату (конечно же, не разуваясь). – Где этот уебок?

Уебка не было. Не было даже никаких признаков уебка: ни чужих вещей, ни наспех застеленной кровати. Лёва мысленно усмехнулся: ему что, начать в шкафы заглядывать, как в анекдотах?

Он обернулся к Якову:

- Где он?

Тот, выйдя из сумрака коридора, тоже остановился на пороге комнаты. Посмотрел на Льва сердито и виновато одновременно.

- Где он?! – повторил Лев уже громче. – Ещё не пришел? Уже ушел? Где?

- Не было его, - негромко ответил Яков.

- Отменили встречу? Что так?

- Нет, - он отвернулся, уткнулся взглядом в торшер возле кровати. – Его вообще не было.

Лев опустил биту, не совсем понимания, что он имеет в виду.

- Это как?

- Никого не было, - раздраженно пояснил Яков. – Я ни с кем не спал, я их всех придумал.

Лев чуть биту не выронил из рук. Перехватив её покрепче, он хрипло уточнил:

- Зачем?

- Чтобы ты ревновал.

- Чтобы я ревновал?

- Я думал, так ты поймешь, что неравнодушен ко мне.

Лев почувствовал, как начинает злиться пуще прежнего. Рукоять биты врезалась в ладонь, оставляя занозы – с такой силой он её сжал.

Клацнув зубами, он процедил:

- Что за ебаные эксперименты над моей нервной системой, сраный ты психолог?

- Это не эксперименты… - начал оправдываться Власовский.

- А что это, блять? Ты изводил меня этой херней полгода. А теперь говоришь, что всё придумал.

Яков качнулся от него – Лев сам не заметил, как, опустив биту на пол, шагнул вперед.

- Я люблю тебя, - тихо сказал Яков, отступая.

- Что ты? – прищурился Лев.

- Люблю тебя, - повторил он.

Лев ударил его кулаком по лицу, снося очки с тонкой переносицы.

- Не смей мне этого говорить.

- Лев, успокойся, пожалуйста.

- Я спокоен.

- Я бы не сказал.

Власовский упёрся спиной в стену: дальше отступать было некуда. Лев смотрел на него, теряясь в нахлынувших эмоциях. Он злился, и эта злость побуждала ударить Якова ещё раз. Но в то же время ему было его, такого взъерошенного и растерянного, жалко, и жалость требовала опустить руки. А ещё было жаль самого себя – обманутого, изведенного, с целой горой новых комплексов, которых у него никогда не было раньше – и эта жалость, она… Нет, она не хотела, чтобы Лев бил Якова. Она вынуждала расплакаться. И была, кажется, сильнее всех остальных чувств, но Лев помнил, что плакать нельзя. Особенно сейчас: когда пришёл с битой драться. Особенно когда тебе почти шестнадцать лет.

Поэтому он ударил Якова ещё раз. И ещё. И ещё. Разбил ему губы и нос, оставил красный след на щеке. Тот не дрался в ответ, даже не пытался ответить, и в момент, когда Лев поймал себя на ощущении, что бьёт лежачего, он остановился.

Забирая биту с пола, он сообщил Якову совершенно очевидную новость:

- Я никуда с тобой не поеду.

Уходя, он глянул на себя в зеркало и заметил капли крови на белой рубашке. Отчего-то вспомнил, совершенно не к месту, как отец пристрелил зайца – тогда, на зимней охоте. Как Лёва тогда плакал, глядя, как кровь смешивается со снегом.

Вот и теперь: красное на белом. Только Лев больше не плачет.

Лев [30-31]

Я на вид как будто живу,

В такт киваю, смеюсь и хожу,

Но внимательней, друг, посмотри,

Что со мной приключилось внутри.

Дописав последнюю строчку, Лев аккуратно закрыл блокнот, провёл пальцами по шершавой обложке, стилизованной под змеиную кожу, и поднял взгляд на карту. Карта России висела над письменным столом специально для Пелагеи – с переходом в пятый класс у той начались серьёзные проблемы с географией: Великий Новгород она называла Верхним (потому что существует Нижний), а все бывшие союзные республики на контурных картах рисовала, как часть России. Ну, в общем, ребёнок рос на радость коммунистам, но получал сплошные тройки.

Лев сверлил взглядом самую большую точку, выделенную жирным: Москву. Там, если верить Интернету (на днях он снова ходил в тот клуб, держа в уме наивный вопрос: «Где учат на поэтов?»), находился единственный литературный институт в России. Но… у этой затеи было слишком много «но».

В Москве дорого жить.

Литература для тунеядцев.

Поэзия – сопливая хрень, чтобы заставлять девчонок плакать.

Пишут стихотворения, в основном, тоже девчонки, не считая всех тех великих поэтов, которые не были девчонками, но они какие-то особые люди и над ними не хочется смеяться, а над Львом обязательно все посмеются (в его голове так всё и обстояло).

И, в конце концов, самый главный аргумент против: Лев понятия не имел, как зарабатывать, если ты поэт (о таком не знали даже в Интернете), а ему нужно зарабатывать, потому что кроме себя он больше никому не сдался, у него нет заботливых родителей, у него нет даже бабушки, как у Власовского. Ему нужно как-то выживать. Всерьёз.

Тогда Лев решил положиться на волю