Увы, факты из жизни Косыгина не подтверждают представлений о его способности что-либо качественным образом изменить. Премьер однозначно придерживался принципов советской экономической системы. Со свойственным ему здравым смыслом он, с одной стороны, вроде бы понимал, что нельзя с милицией гоняться за каждой бабкой, которая связала носки на продажу. Но с другой – придерживался традиционных догм, уверяя, что «выходить из тяжелейших кризисов нам позволяло плановое хозяйство, и, видимо, в ближайшее время никто ничего лучшего не придумает» [Фетисов 1997: 118].

Во второй половине 1930‑х Косыгин за пять лет прошел путь от мастера текстильной фабрики до вице-премьера. И неудивительно. В годы массовых репрессий вакансии освобождались непрерывно. Сталин выкосил всех старых управленцев и нуждался в выдвиженцах новой волны. Косыгин стал ярким представителем сталинского поколения, сравнительно прагматичного и не сильно идеологизированного, но малообразованного (по крайней мере, в вопросах эффективного функционирования экономики). После войны его самого хотели репрессировать, но Косыгин лишь много лет спустя из материалов «ленинградского дела» узнал, что собирался, оказывается, коварно передать город на Неве в лапы Финляндии [Черняев 2008: 53]. Похоже, сам Сталин спас по какой-то причине своего выдвиженца [Андриянов 2003: 124–125]. И в итоге Косыгин, пройдя сравнительно благополучный карьерный путь, не разочаровался в социализме как таковом. Он остался чисто советским хозяйственником и в рамках возможностей советской системы активно изыскивал резервы для развития страны. Так, в частности, именно его идеям и его активности мы во многом обязаны развитием нефтегазового промысла в Сибири, с которого и по сей день в значительной мере кормимся [Млечин 2005: 378].

Косыгин держал в голове кучу цифр, лично следил за решением всяких мелких вопросов и не терпел подчиненных, которые строили свою работу по-другому. Сохранились уникальные записные книжки советского премьера. В них он фиксировал для памяти даже цены на мясо, импортируемое Советским Союзом. Сравнивал, например, сколько стоит австралийская и новозеландская баранина, почем на мировом рынке говядина из Уругвая. Видимо, без главы правительства в советской экономике не решался даже мясной вопрос [Андриянов 2003: 286]. Как-то раз он должен был выступить с высокой трибуны и вдруг обнаружил, что забыл где-то очки. Пришлось читать доклад наизусть. И ничего. В отличие от Брежнева, который к концу жизни и по бумажке-то толком выступать не мог, Косыгин целый час говорил по памяти практически без ошибок [там же: 204].

А вот воспоминания его дочери. Однажды Косыгин заехал в московский магазин, торгующий фарфором, и обнаружил, что посуду там продают слишком дорого. Ведь он все цены держал в голове и знал, почем государство приказало продавать данный вид продукции [Фетисов 1997: 182]. Так премьер-министр огромной страны лично навел порядок в маленьком магазине.

У административного центра, как мы знаем, не было возможности получать по-настоящему адекватную информацию о положении дел в экономике. И в той мере, в какой руководители пытались подменять собой рынок, они терпели катастрофические неудачи. Вот яркий пример из жизни Косыгина. Японцы должны были построить у нас в Сибири бумажный комбинат. Алексей Николаевич, любящий влезать в детали, заинтересовался железной сеткой, через которую прокатывается сырая древесная масса. Решил сэкономить государству деньги и потребовал, чтобы такую мелочь, как сетка, мы сделали сами, не платя японцам валюту. Естественно, возражать премьеру никто из подчиненных не осмелился. В итоге наша сетка оказалась дрянной. Бумага на выходе рвалась, получалась дырчатой. Комбинат остановили. Миллионы оказались потрачены впустую ради грошовой экономии, которую инициировал старательный премьер-трудоголик с довольно узким видением проблем [Красухин 2008: 330–331]. Справедливости ради надо отметить, что в другом целлюлозно-бумажном случае Косыгин пытался остановить волюнтаризм. Никита Хрущев требовал построить комбинат для производства бумаги из астраханского камыша (эдакого папируса!). Косыгин сопротивлялся как мог, но Хрущев настоял на своем. Когда комбинат построили, оказалось, что из камыша ничего не выходит и надо везти в Астрахань северный лес через всю страну. При этом камыш после порубки перестал расти, что огорчило местную рыбу и водоплавающих птиц [Гвишиани 2004: 99].

Пожалуй, лучшую характеристику косыгинской реформе дал экономист Гирш Ханин:

Те, кто готовил проект реформы, и не собирались производить серьезных изменений в хозяйственном механизме. Им было указано учесть научную критику, и они учли ее самым простым и, как им казалось, неопасным для системы способом, введя некоторые предлагавшиеся учеными показатели, лишив их реального позитивного содержания. Возможно, кое-кто из авторов рассчитывал таким образом скомпрометировать новые идеи, что и случилось. В лучшем случае мы имеем дело с посредственностью авторов реформы. У высших же государственных руководителей не хватило ни квалификации, ни ума, чтобы эти намерения обнаружить и предотвратить [Ханин 2008: 314–315].

Впрочем, отрицая возможность интерпретировать косыгинскую реформу как начинание, способное радикально изменить советскую экономику, не стоит впадать в другую крайность. В науке иногда эту реформу интерпретируют всего лишь как реакцию на хрущевский волюнтаризм. Так, скажем, Николай Митрохин17, объясняя причины косыгинской реформы, очень жестко оценивает деятельность Хрущева, отмечая, что она носила

предельно непродуманный характер в силу его малообразованности, бешеного темперамента, зазнайства, нежелания систематически работать с документами, выслушивать аргументы коллег на заседаниях совещательных органов, а также усиливающегося с годами откровенно хамского отношения к людям вообще и к членам Президиума ЦК в частности [Митрохин 2023: 39].

Хрущев и впрямь был далек от идеала. Но еще более авантюристичной и авторитарной была сталинская политика, которая заложила основы той административной системы, которую хотел реформировать Косыгин. И еще желательно вспомнить про авантюризм всей большевистской политики на проведение социалистической революции, после победы которой экономика уже не могла оставаться рыночной. Косыгинская реформа не была попыткой «подчистить» за Хрущевым. Это была попытка сотворить хоть что-то приличное из многолетнего ошибочного опыта советского хозяйственного администрирования. И то, что серьезные экономические реформы в это время осуществлялись в Венгрии и Чехословакии (где не было «страшного Хрущева», но были хозяйственные системы советского образца), показывает важность системных проблем, а не внутрипартийных разборок.

Что же вышло на деле из косыгинской реформы? По всей видимости, определенный стимул развитию хозяйства она дала, поскольку во второй половине 1960‑х советская экономика развивалась довольно быстрыми темпами [Ханин 2008: 396]. Правда, некоторые считают это лишь статистической иллюзией [Млечин 2005: 381], но производственники тех лет (например, Николай Рыжков) оценивали косыгинские начинания весьма высоко [Рыжков 1996: 45]. Впрочем, был тогда экономический рост или нет, не так уж и важно, поскольку важно качество этого роста. Ведь стимулы могли в отсутствие конкуренции приносить не только позитивные