поскольку советское руководство перестало мечтать о коммунизме и пыталось затыкать дыры в системе как могло. По имеющимся оценкам, приусадебные участки занимали 3% обрабатываемых площадей, но давали четверть всей сельхозпродукции страны, в том числе 64% картофеля и 33% овощей [Кудров 2007: 411]. Во-вторых, принудительный труд горожан в деревне и на овощебазах. Вот записи из дневника Игоря Дедкова. Середина лета 1979 года: редакция газеты, в которой он работает, каждую неделю ездит на прополку в колхоз. Осень 1982 года: жена Дедкова уже два раза ездила в совхоз убирать брюкву; в последнюю поездку она с двумя женщинами грузила брюкву в машину: набросали каждая по полторы тонны, потом было плохо с сердцем [Дедков 2005: 257, 382]. А вот сценка из мемуаров Евгения Матвеева. Он – один из самых известных артистов страны – вместе с двумя кинооператорами трамбует капусту на овощебазе. Вдруг появляются две пьяные рожи и начинают выяснять, кто там корячится: Михаил Ульянов или Иннокентий Смоктуновский. А потом начинают давать указания: «Ребята! Вы капусту не елозьте, а трамбуйте!» Одна из наглых рож, как выяснилось потом, принадлежала секретарю партбюро овощебазы [Матвеев 2000: 282]. В СССР ежегодно до 20 млн человек посылали на те или иные сроки в колхозы, на овощебазы и в строительные отряды [Кудров 2007: 393].

Сам я в течение двух лет отработал по месяцу на уборке картошки, когда учился в университете. А через несколько лет, уже преподавателем, повез отряд собственных студентов для сбора морковки. В стройотряде также отработал в течение двух лет, но этот труд был добровольным, и студенты часто ездили на стройки для того, чтобы хорошенько подзаработать или, напротив, чтобы сдружиться, провести лето за городом, отдохнуть в свободное от работы время. На картошку редко ездили добровольно, поскольку работали там очень много, причем за гроши. Уклониться от «барщины» студент мог лишь по здоровью. В противном случае рисковал нажить серьезные неприятности, вплоть до отчисления. Понятно, что подобный принудительный труд не мог быть эффективным. И колхозники-то не стремились особо трудиться! Что уж говорить о насильно мобилизованных студентах, инженерах или журналистах. Поэтому почти треть урожая в СССР ежегодно терялась [там же: 419]. Поля оставались неубранными. Овощи гнили в хранилищах [Секретариат… 2020: 75]. А по краям раздолбанных сельских дорог лежали горы просыпанной с грузовиков картошки.

Как работала деревня, так и снабжалась. Вновь обратимся к дневнику Дедкова. Отсутствие свежего молока наряду с яйцами он фиксирует в деревне Шабаново Вологодской области. Крестьяне там разводят водой сухое молоко. В магазинах продаются лишь рожки (макароны) да водка [Дедков 2005: 370, 374]. И это в регионе, исторически славившемся молоком и маслом! Подобная картина, согласно оценке Геннадия Лисичкина – ведущего специалиста советской эпохи по аграрной экономике, – складывалась в магазинах практически всех деревень страны. Там можно было купить хлеб, соль, сахар, кое-что из круп. Не более того. «Какие бы деньги вы здесь ни зарабатывали, кормиться из магазина будет просто невозможно» [Лисичкин 1984: 272–273]. Заметим попутно, что Лисичкин опубликовал эту заметку еще в доперестроечное время: настолько очевидна была правда о русском селе, что автора даже не подвергли цензурированию. Но самое грустное свидетельство я нашел в эпистолярном наследии писателя Виктора Астафьева. 22 июня 1981 года, в очередную годовщину начала войны, он отмечает: «В магазинах нет ни сахару, ни крупы – ничего нет, и воду развозят в бочках, ибо из реки ее пить нельзя. Утром, как в войну, люди стоят в очередь за хлебом, полусырым, разваливающимся. Если утром не купят – всё». Это – картина жизни Красноярского края [Астафьев 2009: 317]. Похожая история – на дальних лесозаготовках страны. Даже на Секретариате ЦК КПСС отмечалось, что там может не хватать хлеба, сахара, жиров [Секретариат… 2020: 178–179].

Впрочем, советская система снабжения работала порой парадоксально. Михаил Ардов однажды обнаружил, что в магазине деревни Злобаево все заставлено бочками с оливковым маслом. В Москве его тогда было днем с огнем не достать, а тут никто не покупал, так как цена сильно превышала цену подсолнечного [Ардов 2004: 233]. Поддержала советская власть деревню! Но что там масло! В СССР каким-то чудом сохранялась относительно независимая от государства организация под названием Центросоюз, формально считавшаяся органом сельской потребкооперации (сельпо). Она покупала за рубежом дефицитную одежду, но продавать ее могла лишь в деревенских магазинах, где местные «модники» смотрели на нее как баран на новые ворота. И вот получалась картина, описанная И. Андреевой:

…Лопаты, ведра, чайные чашки, керосиновые лампы, плавленые сырки, пшено и гречка, сахар-песок, женские лифчики с пуговицами как кнопки баяна, калоши и валенки гигантских размеров. Но вдруг! В углу на неловких вешалках-плечиках – настоящий итальянский женский костюм из дивного шерстяного трикотажа! Или английское пальто из легкого мохера! Или французский джемпер – твоя давняя мечта! Или… да не может быть! – моднейшие итальянские сапоги! [Андреева 2009: 139–140].

Так выглядел элитный бутик времен развитого социализма.

И вот горожанки, плюнув на пустые прилавки гигантских универмагов, бросались по унылым деревенским дорогам «прочесывать сельпо» в поисках последних новинок моды. Неисповедимы были пути советской торговли.

«Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей…»

Где-то во второй половине 1970‑х, когда меня как подростка беспокоили проблемы переходного возраста, родители озаботились странным состоянием сына и решили показать меня врачу. Депрессия, утомляемость, нервное состояние, перепады настроения – с этим явно надо было что-то делать. Но вот вопрос: что?

Советский человек знал: коли требуется отрезать какой-то орган – это к хирургу. Коли проблема с глазами – к глазнику. А коли с нервами – к невропатологу. И вот отец, задействовав свои деловые связи, договорился о том, что меня посмотрит крупный невропатолог – профессор Военно-медицинской академии. В назначенный час мы с папой явились на прием. Доктор отнесся ко мне внимательно и проделал все принятые у невропатологов пассы, из которых обычно запоминается постукивание молоточком по коленке. Врач стукал, коленка вела себя, как положено у нормального человека, и наконец профессор пришел к выводу, что «ребенок» абсолютно здоров. Наверное, это порадовало отца, но отнюдь не избавило меня от проблем переходного возраста. Я продолжал «нервничать», нагло противореча выводам медицинской науки. А впоследствии сам выходил из кризисной ситуации в соответствии со здравым смыслом и желанием взять себя в руки, но без всякой профессиональной помощи.

О существовании психотерапии советский человек практически ничего не знал. Если что-то про нее слышал, то путал обычно с психиатрией