и сторонился как черт ладана. Никому не хотелось прослыть психом, никому не хотелось рисковать попаданием в сумасшедший дом, обращаясь к врачу, скажем, из‑за депрессии. Советский человек не знал, что психологические проблемы развитой личности – это нормально. Он не знал, что психотерапевтическая помощь в определенной ситуации столь же необходима, как помощь врача любой иной специальности.

Про Зигмунда Фрейда – основоположника психоанализа – я узнал лишь в университете, осваивая критику буржуазной философии. Фрейд, как известно, не был марксистом, но претендовал на философское осмысление реальности. Это его и сгубило. Во всяком случае, в советской системе образования. Всех подобных теоретиков наши идеологи автоматически записывали в антимарксисты и подвергали беспощадной критике.

Методами психоанализа, – писали они, критикуя капиталистическое общество, – невозможно избавиться от «болезней», носящих сугубо социальный характер. Без революционных мер по «оздоровлению» самой социальной системы такая процедура никак не устраняет объективных противоречий, порождающих болезненные явления в общественной психологии и идеологии, а потому является иллюзорной и утопичной [Лейбин 1974: 214–215].

У нас же в СССР революционные меры по «оздоровлению» уже произошли в 1917 году, а потому лечить, собственно, было уже нечего. Соответственно, психотерапия нормально развиваться в СССР не могла. И моя болезнь болезнью в нашем социально здоровом обществе не могла считаться. Если коленка нормально «прыгает», соприкасаясь с молоточком врача, значит, нечего придуриваться.

В ряде случаев опытные психологи, используя неортодоксальные подходы, оказывали, конечно, помощь людям, находящимся в кризисной ситуации. Но это была капля в море. Найти такого специалиста без помощи знающих людей рядовой страдалец не мог. А кроме того, в полной мере квалифицированным психотерапевтом ни врач, ни психолог, ни философ стать в СССР не могли, поскольку не имели никакой возможности учиться непосредственно у дипломированного наставника и проходить у него супервизию. Все возможные учителя и супервизоры жили за границей. Они относились к числу «буржуазных идеологов», враждебных нашему единственно верному учению.

Советский Союз гордился своей медициной, и по некоторым параметрам она, видимо, впрямь была передовой. Особенно в том, что касалось военной хирургии или борьбы с эпидемиями. В детстве мне довелось четыре раза подвергаться несложным хирургическим операциям в советской больнице, и каждый раз все проходило хорошо, то есть без каких-либо негативных последствий. При этом по многим другим признакам развития здравоохранения мы отставали от передовых стран Запада на десятилетия. Проблема неприятия психотерапии, пожалуй, являлась несколько специфической, поскольку находилась на стыке медицины и идеологии. Гонения на генетику в сталинские времена, естественно, тоже не могли пройти бесследно и сказывались, так или иначе, в брежневскую эпоху. Но большинство сфер советской медицины, к счастью, идеологического давления не испытывало и могло нормально развиваться. Увы, это не спасало нашу страну от отставания в науке. Подавляющее большинство принципиально новых лекарственных препаратов появлялось не у нас, а в капиталистическом мире, где развивалась наукоемкая фармацевтика [Redwood 1988: 47, 189].

С одной моей знакомой в 1970‑е годы произошла история, очень похожая на мою вышеописанную, но при этом никак не связанная с идеологией. У девочки была аллергия на кошачью шерсть, а мама держала дома кота и даже не подозревала, что ее любовь к животным является причиной постоянных болезней ребенка. Ринит и конъюнктивит принимали за простуду. Причем не только родители, но и врачи. Прописывали санорин, который тоже вызывал аллергическую реакцию и ухудшал состояние здоровья. Мама сетовала на то, что дочь принадлежит к хлипкому поколению, и пыталась ее закалять. Но от аллергии закалка, естественно, не помогала. Напротив, девочка испытывала чувство вины за свою слабость, начинала нервничать, и положение дел становилось совсем плохим. Лишь к концу 1970‑х нашелся наконец молодой доктор, знавший, что такое аллергия, и прописавший диазолин. При этом пожилая поликлиническая врачиха, лечившая семью много лет, продолжала с уверенностью заявлять о том, что, по ее мнению, проблема все же сводится к обыкновенным простудам.

Впрочем, вряд ли это была ее вина. Скорее – беда. Рядовой врач, трудившийся в поликлинике, был перегружен работой и не имел возможности серьезно повысить свою квалификацию. Причем большая доля нагрузки приходилась не столько на лечение, сколько на хождение по домам заболевших граждан и оформление бюллетеней, позволявших пациенту пропустить несколько рабочих дней, не нарушая дисциплину труда. Например, мои детские простуды имели стандартный механизм лечения и не требовали визита врача. Но мама вынуждена была его вызывать на дом для получения справки о том, что я могу не ходить в школу. Та же проблема сохранялась и при учебе в университете. Лишь выйдя на работу и став преподавателем, я начал экономить советской медицине время и силы, поскольку при недомогании просто звонил коллегам и просил подменить меня на занятиях со студентами (а они при необходимости звонили мне).

Советская медицина имела все признаки экономики советского типа и была ориентирована на щедрое использование ресурсов, порождавшее в конечном счете дефицит. В СССР гордились большим (и постоянно увеличивавшимся) количеством больничных коек. Однако потребность в строительстве все новых и новых медицинских корпусов была весьма спорной. Пациента всегда без особых проблем принимали в стационар, но не всегда ясно было, что ему там делать.

Наверное, система здравоохранения хорошо работала где-то на заре советской власти, когда изможденные тяжким трудом и отвратительным бытом пролетарии, ложась в больницу, получали чистую койку в хорошо отапливаемом помещении и регулярное питание. Проведя две-три недели в таком месте, они отъедались, отсыпались, расслаблялись за игрой в домино с соседями по палате и в целом становились здоровее вне зависимости от качества медицины как таковой. Тот, кто имел возможность после больничного лечения попасть в какой-нибудь загородный санаторий, гулял на природе и занимался подвижными играми на свежем воздухе. Чем дольше трудящиеся отдыхали в больнично-санаторных условиях, тем лучше обстояло дело с их здоровьем. Но в 1970‑х старая экстенсивная система пребывания в стационаре уже потеряла свой смысл. При всех описанных в этой книге минусах советской хозяйственной системы проблем с койкой, отоплением и калорийностью питания у граждан, как правило, не было. Дома они это всё имели. Вряд ли следовало переводить их на долгий срок из дома в больницу, где они подвергались неторопливому лечению, получая по паре таблеток и одному уколу в день. Но при плановом государственном финансировании системы здравоохранения врачи абсолютно не были заинтересованы поскорее вылечить и выписать пациента. Больницы нередко становились местом регулярного пребывания большого числа старичков, чья пенсия тем временем копилась на сберкнижке. При таком подходе «спрос на лечение» все время обгонял «предложение». Сколько ни строй больниц – все будет мало. А потому