…Словно к вражескому дзоту, по-пластунски крались они к ветхому шалашу деда Егора. И когда приблизились, то по команде гаркнули в четыре глотки:

— Ура!

Сперва из шалаша вылетела Жучка, спросонья наткнулась на них, испуганно, с визгом и лаем, отскочила в сторону. Следом тихонько, крадучись, вышел маленький и бородатый дед Егор…

До зари просидели за дощатым столиком у шалаша, угощали старика сигаретами и рассказывали о новостях мира. Егор стыдливо отводил глаза и щедро раскраивал перед ними арбуз за арбузом. Та летняя ночь запомнилась им как светлый редкий праздник.

Да, умел Вася ненароком, пустячным с виду занятием, нехитрым словом вызволить их из обыденности, текучки. И они снова были счастливы своим единством и как бы расцветали изнутри.

Иногда Вася звонил Пологову в город, приглашал в гости.

— Давай в субботу махнем за тюльпанами? Собирайся, машину пришлю, — радостно предлагал он весной.

— Слушай, ныне уток — тьма. Давай завтра попугаем чирков на озере? — звонил он в разгар августовской охоты.

— Рад, очень рад бы поехать, Вася, но… дела, понимаешь, ультрасрочные. — Пологов всякий раз ссылался на дела, их у него и впрямь было невпроворот, и они копились и копились.

— Ну, ладно… Извини за беспокойство, — голос Васи мерк, виновато удалялся. Медленно, с каким-то осадком на сердце Пологов опускал замолкнувшую трубку.

С горечью вспоминал он эти безответные приглашения, только теперь, кажется, дошла до него вся тревожная суть бодрых Васиных звонков. Овчаров первым заметил, как разваливается их дружба.

Однажды пригласил Васю к себе. В кругу молодых поэтов, художников Вася чувствовал себя неуверенно, одиноко. Пологов поначалу упивался тайной гордостью: смотри, мол, Вася, среди каких зубастых эрудитов я толкаюсь! Соперничаю и многих побеждаю. Вот как я вырос! Но Пологов слишком хорошо знал цену всем этим спорам и встречам, выйдя за порог, друзья-приятели заговорят о нем и его книгах несколько иначе. Поэтому так радостно смотрел он на старого друга среди этих в общем неплохих, но сложных людей, чьи искренность и доброта подчас так и не могли проглянуть сквозь сигаретный дым и словесную пыль споров. Пологов ласкал Васю взглядом, весь вечер собирался подойти к нему, обнять, сказать что-нибудь простое, доброе… Но так и не удосужился. Он пожалел об этом, когда все разошлись. И опять нашлось достойное оправдание: вечер прошел недурно, хорошо посидели. Вася тоже остался доволен. Что еще надо?

…Сверху из приоткрытого окна однообразным мутным потоком лилась на Пологова бубнящая речь старухи. Голос звучал не по-женски густо, назидательно, пророчески:

— …и все исчезает от гнева твоего, ибо ты сказал — и сделалось, ты повелел — и явилось. Все пришло из праха и ушло в прах. И нет ничего лучшего, как наслаждаться человеку делами своими: они — доля его, ибо кто приведет его воззреть на то, что будет после него?..

«Никто не приведет. Только дела наши. Да, да», — поддержал старуху Пологов, невольно и неожиданно открыв в ее бормотании высокую истину.

— Так, воздай ему, господи, по правде его…

«Да, да, воздай», — машинально поддакнул Пологов, находя в словах старухи созвучие своему постоянному желанию солидарничать со всеми, кто по-доброму желал помянуть Васю Овчарова.

Он встал, вынул из кармана сигареты, пошел и подсел к мужикам. Те курили на скамейке у плетня и тихонько рассуждали о житье-бытье.

— Високосный-то, он однобок. Если урожаем порадует, зато на людей навалится. Скоко за нонешний год померло народу…

Кто-то рассказал о богомольной Иванчихе. На тот свет она собиралась, как к переселению в новую избу. Домашнюю утварь и скотину приготовила…

— Дело известное: пусти бабу в рай, она и корову за собой потянет.

— Прижимистая была старуха…

— А вот Василек слишком простецкий был, душа нагишом, — с укоризной сказал дед Егор.

— Ну и что? Разве плохо? — заговорил черноглазый, похожий на цыгана парень, шофер местной автоколонны. — У Василия Григорьевича под началом было нас сотни две шоферюг. И у каждого свой интерес, каприз. К каждому гладко подкатись, ублажь. А ведь на нас и солнце не угодит…

Пологов сжался, обратясь в слух. Что он знал о Васе — взрослом, сегодняшнем, о Васе — муже и руководителе? Ничего. О себе Овчаров рассказывал скупо, на вопрос, как дела на службе, обычно улыбаясь, говорил: «Да все воюю с шоферами. Неплохие ребята». Это звучало так буднично и неинтересно, что разговаривать дальше на эту тему не хотелось. Ну что, в самом деле, любопытного в такой службе: изо дня в день водители что-то перевозят с одного места на другое, а Вася намечает им маршруты.

К открытым воротам легко и пружинисто подкатила светло-голубая «Волга», торжественно просигналила. Из дома к машине выбежал, гремя сапогами по ступенькам крыльца, Григорий Степанович, обеспокоенно-радостно крикнул сидящим на скамеечке:

— Леонтий это! Васин дружок пожаловал.

Сказал и словно сразу запыхался от этих слов, с торопливой заботливостью стал показывать шоферу, где поставить машину.

За Леонтием Баевым, одетым в светлый костюм и белую сорочку, из машины вышла его жена Верочка, полногрудая блондинка, в ярко-зеленом платье, с воротничком из норки, вся искрящаяся пуговицами.

— Здравствуйте, товарищи, — с легкой улыбкой спокойно заговорил Леонтий, прошел вдоль скамейки, пожал руку каждому.

Верочка чуть кивнула мужчинам и, увидев Пологова, направилась к нему, мягкая, плавная. Щеки ее мелко вздрагивали при каждом шаге, казалось, что ходит она на пятках.

— Здравствуй, Митя, — сказала Верочка ласково-печально и подала ему руку.

Подошел Леонтий, открыто и тепло посмотрел Пологову в лицо и неловко обнял его.

— Вот так и живем. На свадьбах да на поминках только и встречаемся. Стервецы. — Ясные серые глаза Леонтия гневно блеснули, в тихом, раненом голосе послышались слезы. С выражением светлой влюбленности во что-то дорогое, навсегда утерянное, он окинул дом, двор Овчаровых и покачал головой. — Гм, все то же: поветь, чердак, плетень… А вон, видишь под крыльцом гирю-двухпудовку? Помнишь, как мы животы ею надрывали? Я и Вася по семь выжимов давали, ты — два, Кочкин ни одного… Кстати, где он? Приедет сегодня? С той последней рыбалки не виделись, — укоризненно и виновато произнес Леонтий и тут же поправился: — Хотя нет, Федор на похоронах был.

С озабоченным видом медленно прошелся Леонтий по двору, будто что-то разыскивал.

Он неприятно, как-то жалко потолстел. Еще недавно был юношески худощав, угловат, теперь же ноги и руки его как бы опухли, укоротились, словно втянулись в туловище.

И все же Пологову приятно было видеть Леонтия рядом, встречать его понимающие взгляды, молча делить скорбь. Что-то далекое, но