Он начинал понимать, что окончательное оправдание, искупление себе надо искать не в этом, а в чем-то гораздо более существенном.

— Как живете, Олюшка? — спросил он, лишь бы не молчать.

— Живем… Надо жить, — бесцветным голосом ответила она. — Мама хворает. Да Андрейка без конца: «Где папа?» Сказать — не поверит. Тут бабка одна пробовала объяснить. Так он и слушать не захотел. «Мой папа сильный, а в ямку стареньких кладут». — Оля замолчала, а потом, нервно перебирая пальцы маленьких крепких рук, с тоскливым возмущением тихо сказала: — Ох, вечно ему больше всех было надо! А чем кончилось? Только нас и себя наказал.

Пологов не впервые слышал, как Олюшка посмертно обвиняла Васю в неосмотрительности, жалостливо ругала его, словно возмущалась заодно и своей судьбой: она выросла в детдоме, и вот теперь, считай, снова сирота. Пологов почему-то не мог спокойно слушать ее и смотреть ей в глаза. Ведь коли Вася виноват перед Олюшкой, значит, и он, Пологов, виноват.

— А я только таким его и знаю. Да и тебе другим он вряд ли бы понравился, — сказал Пологов.

— Да, такой уж он… — со вздохом кивнула Олюшка.

За столом между тем говорили на житейские темы.

— Ну что, по-вашему, главное в человеческой судьбе? — Баев многозначительно оглядывал сидящих.

— Здоровьице, — крякнув, заявил дед Егор.

— Главное, хорошо пережевывать пищу, — весело съязвил Кочкин.

— Удача. Вот! — подытожил спор Баев и заговорил о науке, напомнил о своей диссертации.

…Пологов слышал, что выросла она, эта диссертация, из социологического очерка, опубликованного в областной газете. С помощью местных журналистов Баев углубил его, расширил, дотянул до научного труда. На примере одного колхоза он исследовал проблемы миграции сельской молодежи. После защиты закатил банкет в ресторане. Уже после второй рюмки один из сотрудников, сидевший рядом с Пологовым, вежливо стал иронизировать:

— Это не диссертация, а плакат… Боевичок… Миграция — это движение жизни. И никакими диссертациями ее не остановишь.

«Завидует!» — выгораживая друга, подумал Пологов…

— И скоко те плотют, Леонтий? — поинтересовался дед Егор.

Баев промолчал. За него ответил Кочкин:

— Двести пятьдесят. Кандидатская ставка. Как говорится, отдай — не греши. А там еще приработок. Он сразу в двух институтах преподает.

— Ого! — сухонькое лицо деда Егора вытянулось. — Какими молодцами стали. Будто вчерась на бахчах озоровали. А теперя — ишь ты! Митрий пишет, Леонтий — дистритации сочиняет, Федор технику мастерит, Василек всем автопарком верховодил. Всяк свое дело нашел, да не пустяковое… И каждый, видит бог, далеко пойдет.

— А что, мужички? — неуверенно начал Баев. — Если это не против обычая, давайте на прощание по рюмашечке коньячку…

Он кивнул шоферу «Волги», паренек сбегал к машине и принес бутылку болгарского коньяка.

Все с почтительным ожиданием и любопытством глядели, как Баев отвинчивал пробку. Только Овчаров виновато опустил глаза, видимо, по-своему расценив предложение Баева: маловато, знать, водочки на столе, коль Леонтий за добавкой послал.

Баев бережно и торжественно разлил напиток по рюмкам, окинул сидящих приветливым взглядом.

Пологов пристально посмотрел на него. Перед ним сидел молодой мужчина, накрепко уверовавший в свою безусловную порядочность, шутками и грубоватой откровенностью раздувающий фальшивое панибратство с сидящими за столом: вот как великодушен и обыкновенен я, Леонтий Баев, на самом деле необыкновенный, большой ученый человек, соизволил, дескать, навестить вас, не забыл старых друзей и знакомых, живущих мелко и безызвестно, даже умирающих как-то серенько и нелепо.

Пологов уговаривал себя не торопиться думать так. Но чувствовал, как тихая и светлая радость, какой он наполнился при встрече с друзьями детства, уходит из него. В нем теперь росло неясное чувство неудовлетворенности, похожее на тоску или возмущение. Он пытался подавить в себе это чувство, но не мог, потому что не мог остановить или изменить то, что совершалось на его глазах.

Баев сделал грустное лицо и хотел что-то сказать, но ему помешал Кочкин.

— Кыш, чертяка, к-ши! — закричал он, высунувшись в окно.

Пологов увидел, как по красному капоту «Москвича» гуляет белый петух, горделиво оглядывает двор с высоты, оставляя без внимания угрозы Кочкина. Кочкин выбежал, прогнал петуха, рукавом комбинезона стер что-то с капота.

Да, он весь принадлежал машине. Он и комбинезон-то не снял, собираясь на этот горький обед, видимо, только потому, чтобы машина «не смогла приревновать» его к кому-то.

«Ушел из мастеров. А на фрезерном я две с половиной выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет. Отработал, сел в машину и за город. Все чисто и честно…» — вспомнились слова Кочкина, и Пологов снова мысленно поддакнул ему: «Да, все чисто и честно. Воровства тут нет». И все-таки во всем этом была какая-то высшая нечестность, измена, отступление.

А Леонтий Баев?!

Ну кому нужна его диссертация, коли он сам в нее не верит, ибо как природный крестьянин понимает, что усадить всю сельскую молодежь на тракторы и комбайны нельзя, да и не надо этого делать. Но жизнь — жизнью, а диссертация — диссертацией.

«Ну зачем я так?.. — остановил себя Пологов, возмущаясь собой. — Каждый выбирает и любит в жизни то, что помогает ему добывать хлеб насущный…»

— Давайте за Васю, — тихо и строго предложил Леонтий Баев. — И пора ехать… Жизнь сейчас быстроходная. Минута — золото…

Пологов отставил рюмку.

— Ты что, Мить? — забеспокоился Баев.

— Не хочу мешать. Я выпил горькую, русскую…

Баев опорожнил рюмку, взглянул на часы и встал.

— Васю-то навестить не желаете? — освобождая проход, спросил Овчаров.

— Конечно, обязательно, дядь Гриш. Сейчас доедем. Идемте к машине.

— Тут всего-то полверсты. Может, не надо машины тревожить… Пешочком оно интереснее, размяться, поглядеть, — предложил Овчаров.

— Пусть прокатнут нас. Когда ешшо их поймам? Пешком я не пойду, а на легковухе — согласный, — оживился дед Егор и этими словами освободил Баева от необходимости вторично напоминать, что «минута — золото».

Стариков усадили в машину, а Олюшка, Пологов и Михаил отправились пешком. Пока они шли, Кочкин и Баев объехали дважды вокруг кладбища, катая стариков.

…Молча стояли возле глиняного бугорка, усыпанного стеблями увядших цветов, пшеничным зерном. Пологов присел, положил на могилу букетик астр. Верочка опустила в стеклянную банку с водой высокие снежно-белые гладиолусы. Олюшка вынула из кармана горбушку хлеба и раскрошила ее по всему бугорку. С небольшой, еще не тронутой временем фотографии просто и улыбчиво смотрел на всех Вася.

— Звезду надо сменить на памятнике, — деловито сказал Кочкин. — Я из нержавейки выточу…

Шурша листьями, тихонько разбрелись по кладбищу, осматривая старые могилы, металлические кресты, деревянные и жестяные обелиски, красные от лучей вечернего солнца.

У могилы остались