Кочкин, наоборот, был ненасытен, как кролик. Даже разговаривая, он без конца что-то грыз, обсасывал. Ел и пил все подряд, а Пологов сидел рядом и терпеливо ждал, когда Федор устанет есть и освободится для разговора.

Он уже начал терять всякие надежды, но тут Кочкин повернулся к нему и одной грубовато-искренней фразой оправдался:

— Понимаешь, с утра не жрал! — доверительно шепнул он и, отодвинув с колен чистый рушник, вытер руки о замасленный комбинезон. — Провозился с этой таратайкой. Коробка передач барахлила. Теперь — порядочек.

— Ты хоть переоделся бы. Не в ремонтный цех же ехал, — вдруг неожиданно для себя жестко шепнул Пологов.

— Конечно, неудобно, — согласился Кочкин. — Но, понимаешь… Коробку собрал, а тут гидравлика опять же, пока жидкости подлил… Впрочем, ты не гляди на меня, на одежду. Я — рабочий. Я запросто.

— А что — в конструкторы не вышел? — задетый смутной фальшью его слов, спросил Пологов. — Тебя еще в школе Туполевым называли.

— Эх, Мить. Школа, мечты — одно, а жизнь — другое, — устало заговорил Кочкин. — В авиационный, сам знаешь, я не попал. И вот девятый год на заводе. Фрезеровщиком. Техникум вечерний кончил. Башка моя, сам знаешь, не пустая. Сразу же рационализацией занялся. Меня в мастера выдвинули. Потом затеяли мы с механиком и технологом дело хорошее: механизировать ручную правку сверл. Завод пятнадцать миллионов в год их дает. И вот заправь-ка каждое вручную… Стали проталкивать дело — ни в какую! Боится заводское начальство: «авось да вдруг…» Заавоськали, а дело стоит. Механик Паша Сорокин в обком ходил, все доказывал. Дело-то доброе, миллион стоит! Я тоже будь здоров намыкался, перегрызся со всеми, желудок надсадил.

«Ну, желудок-то тут не больно пострадал», — мысленно не посочувствовал Пологов.

— А потом думаю: да катись все к черту! — продолжал Кочкин. — Ушел из мастеров. Невелика почесть — сто тридцать в месяц. А на фрезерном я сейчас две с половиной запросто выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет, нервы не треплет. Прежде я вечерами на заводе пропадал. А сейчас так: отработал, сел в машину и за город. Я — рабочий! Дал полторы нормы и еду отдыхать. Все чисто и честно.

— Да, конечно, — вяло поддержал Пологов. — Кончил дело — гуляй смело… Ну, а с конвейером как решили?

— Сдались они потом. Сорокин-то настырный оказался, взял отпуск, в Москву поехал, до министра дошел. К главному специалисту какому-то прямо на дачу с чертежами прорвался… Конвейер сейчас работает, и выгода большая. Говорят, заводу теперь еще три миллиона сверл к плану добавили. Во! Но я тут ни при чем. Сорокин дотягивал, вершил дело. Ершистый он человек.

— Вот и Василий Григорьевич… — осторожно вмешался в разговор Михаил, черноглазый парень, шофер автоколонны. — Только не ершистый. Нет. Знаете, он…

Парень напряженно замолчал, а потом заговорил торопливо:

— Ведь мог же не ехать в эту проклятую командировку?! Не его посылали, а механика Кондочикова. У Василия Григорьевича был отпуск по графику. Вот и шел бы отдыхать. Но у Кондочикова возьми и ребенок родись. Не знаю, просил его о чем Кондочиков иль нет, только, слышим, объявили: колонну поведет Овчаров. На хлебоуборку нас направили. Семьдесят машин. На станцию эшелон прибыл через сутки, к вечеру. Сидим и думаем: что же нас, гостей-помощников, никто не встречает, не разгружает. Подходит Василий Григорьевич и говорит: «Ждать нечего, ребята. Все люди на уборке. Давайте разгружаться». Кто-то крикнул: «До утра подождем». А Вася спокойно: «Нет у нас времени на раскачку, ребята. Нас в поле ждут… Да платформы нельзя задерживать». Нацелили на эшелон прожектор и давай машины сгонять. Ну, коль дело стронулось, Василий Григорьевич мог бы отойти, покурить. Отдал приказание, наладил дело — иди в буфет чай пить. А он снял пиджак, ходит вдоль разгрузочной площадки, кому словом, кому руками помогает. «Быстрей, ребята, быстрей! К утру мы должны выехать в заданном направлении». По-боевому дело-то развернул, ну прямо как в армии…

Михаил замолчал, заметив, что все слушают только его, свидетеля гибели Васи Овчарова. Не раз небось рассказывал он эту историю и убедился, что люди слушают ее каждый раз с обновленным интересом. Но повторяясь, как бы умножает в себе и в них возмущение противоестественностью нелепого и мрачного события.

— Вот тут-то Василия Григорьевича и ударило, — влажно блеснув белками черных глаз, продолжал он. — Всего пару машин осталось сгрузить. Одна угодила передним и задним колесами между платформой и площадкой. Заклинило ее — ни вперед, ни назад. Стали кумекать, соображать, как выдернуть. «Давайте трос, — приказывает Василий Григорьевич. — Тащить надо». …Трос привязали, закрепили. Все, казалось, продумали, да, видать, плохо. Сорвался трос, в грудь Василия Григорьевича ударил. К борту его прижало… Подбегаем: стоит он, держится руками за трос, побелел, шевелит губами. Я к нему: «Что с вами, Василий Григорьевич?» Он еле слышно: «В левом кармане путевые листы. Завтра…» Так и не договорил. Изо рта у него кровь тоненько потекла… Мы подхватили его, а он — все. Готов.

Парень смолк, и в горнице стало тихо. Во время рассказа Верочка подсела к мужу, слегка обняла его за плечи, прижалась и печально смотрела перед собой в пустоту.

— Вот вам рядовая ситуация, — поколебал тишину Баев. — Проза будней. Нелепый случай. Ничего героического. Но честнейшее исполнение служебного долга — тоже подвиг…

— Леонтий, помолчи, пожалуйста, — тихо остановил его Пологов и еще тише, только для Баева, сказал: — Здесь не школьный класс.

— Да, надо полагать, — сухо произнес Леонтий и замолк.

Верочка встретилась с Пологовым взглядом, нахмурилась, но тут же, словно улаживая негласную ссору, улыбнулась и пододвинула Пологову тарелку с тушеной картошкой.

— Попробуй, Мить. Изумительная вкуснятина.

Пологов промолчал, хотя чувствовал, что надо сказать что-нибудь в ответ или хотя бы кивнуть, улыбнуться.

— Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем раньше, днем позже? Велика ли разница? — спрашивал парень, обращаясь ко всем сразу. — Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.

— Он понимал, — энергично сказал Пологов. — Просто не хотел опаздывать, когда можно не опоздать.

— Во, точно. Он такой. — Лицо черноглазого осветилось. Нескладно и сбивчиво он продолжал: — Пять лет с ним работал я. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. Но словом сказать не могу. Он… Знаете, он… очень простой… очень простой.

— Простота, она хуже воровства. Был бы похитрее, можа, и цел был, — заметил дед Егор.

— Почему