Оторвавшись от зеркала, я начал скакать по комнате вприпрыжку, как когда-то в парке. Скакал круг за кругом и поглядывал в зеркало. На мне висела Рэй, голая и гибкая; ее рыжие волосы развевались, пока я кружился. А когда я пронесся мимо зеркала опять, увидел ее шестилетнюю. Еще круг — и там был скелет с рыжими волосами, размахивающий рукой и кричащий: «Вперед, ковбой!»

— Но как? — выдавил я, гарцуя и танцуя, катая Рэй, как никогда в жизни. Она наклонилась к уху, и я почувствовал ее теплое дыхание.

— Хочешь знать, как я тут оказалась, папуля? Я здесь, потому что ты меня создал. Вставил маме между ног, и вы вдвоем воплотили меня в жизнь силой любви. А в этот раз вы воплотили меня в жизнь силой твоей вины и маминой ненависти. Она вставляла иглы, ты выгибал спину. И теперь я пришла покататься в последний раз, пап. Так что катай меня, сволочь, катай.

Все это время я кружился, а теперь посмотрел в зеркало и увидел от края до края лица, влетающие и вылетающие в раму, как улыбающиеся звезды, и эти улыбки открылись и возопили хором: «Где ты был, когда сбросили Большую Бомбу?»

После каждого круга в зеркале была новая сцена. Невероятные огненные ветра, выжигающие мир; младенцы, обращающиеся в мясное желе; кучи обугленных костей; выкипающие из голов мужчин и женщин мозги, как дерьмо из засоренного унитаза; Аллилуйя — Всемогущая-Наша-Больше-Чем-Ваша Бомба, мчавшаяся вперед, и зеркало вспыхнуло белым от гриба, очистилось, а потом была Рэй, прижавшаяся к моей спине, тающая, как масло на сковородке, испаряясь в глаза-раны на спине, и наконец — я один, падающий на пол под весом всего мира.

Мэри так и не проснулась.

Розы меня перехитрили.

Одна из лоз отыскала где-то внизу трещину, проползла по ступеням и проскользнула в щель под дверью, что вела в нашу комнату. Койка Мэри стояла недалеко от двери, и ночью, пока я спал и кружился у зеркала и валялся перед ним на полу, лоза добралась до ее койки, между ее ног, и без труда проникла во влагалище.

Наверное, стоит отдать ей должное: лозе удалось то, чего я не мог годами, мистер Дневник, — войти в Мэри. О боже, вот это смешная шутка, мистер Дневник. Правда смешная. Еще одна шутка ученого. Даже, скажем, шутка безумного ученого, верно? Ибо кто, как не безумец, играет с человеческими жизнями, стремясь создать адскую машину побольше и покруче?

А как насчет Рэй, спрашиваешь?

Я тебе отвечу. Она внутри меня. До сих пор чувствую ее вес. Она вворачивается мне в кишки, как штопор. Я только что подходил к зеркалу — татуировка уже выглядит по-другому. Глаза превратились в покрытые коркой ранки, да и все лицо похоже на коросту. Будто желчь, из которой состоит моя душа, мое безрассудство, недальновидность, вина прорвались на теле и испортили картину пустулами, экземами и нарывами.

Или, по-простому, мистер Дневник, моя спина заражена. Заражена тем, что я есть. Слепой, бесчувственной тупостью.

Жена?

А, жена. Боже, как я ее любил. Я годами не касался ее по-настоящему, чувствовал лишь ее чудесные руки, вгонявшие иглы в спину, но я всегда ее любил. Эта любовь уже не так сияла, но всегда была во мне, хоть чувства жены ко мне давно зачахли и погибли.

Этим утром, поднявшись с пола и чувствуя на плечах вес Рэй и всего мира, я заметил тянущуюся к ней из-под двери лозу. Выкрикнул ее имя. Она не пошевелилась. Я бросился и понял, что уже поздно. Не успев ее коснуться, увидел, как ее кожа дергается и пузырится, словно мышиное гнездо под одеялом. Лозы за работой (старые кишки — на выход, заселяются новые стебли).

Я ничем не мог ей помочь.

Сделав факел из ножки стула и старого одеяла, я прижег лозу, торчащую у нее между ног, и смотрел, как она отползает, дымясь, под дверь. Потом забил щель доской в надежде, что это сдержит остальных хотя бы на время. Взял один из дробовиков и зарядил. Он рядом со мной на столе, мистер Дневник, но даже я знаю, что не буду им пользоваться. Просто хоть чем-то занялся, как говорил Джейкобс, убив и съев кита. Хоть чем-то занялся.

Я больше не могу писать. Спина и плечи слишком болят. Это вес Рэй и целого мира.

Я только отошел от зеркала — от татуировки уже мало что осталось. Выцветшие синие и черные чернила, мазок красного на месте волос Рэй. Теперь похоже на абстрактную картину. Рисунок разрушается, цвета бледнеют. Все распухло. Я похож на горбуна из Нотр-Дама.

Что я буду делать, мистер Дневник?

Я, как обычно, рад, что спросил. Я все продумал.

Можно сбросить тело Мэри с галереи, пока не расцвело. Можно. Потом — залечить спину. Вдруг получится, хотя сомневаюсь. Рэй подобного не допустит, это я уже сейчас знаю. И я ее не виню, полностью на ее стороне. Я же — просто ходячий мертвец, уже много лет.

Можно приставить дробовик к подбородку и спустить курок пальцем ноги или ручкой, которой я сейчас создаю тебя, мистер Дневник. Разве не символично? Размазать мозги по потолку и окропить тебя своей кровью.

Но как я уже сказал, я зарядил его только потому, что хотел чем-то заняться. Даже не думаю застрелить себя или Мэри.

Понимаешь, я хочу Мэри. Хочу, чтобы она обняла меня и Рэй в последний раз, как когда-то в парке. И ведь