Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что я убил Рэй. Эта мысль росла в ней капля за каплей, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она редко со мной заговаривала. Приклеила на стену фотографию Рэй и большую часть времени смотрела на нее.

Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. За меткой к ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, они будто обозначали одно: я мудак, я взорвал мир. Клейми меня.

День за днем она набивала татуировки, все сильнее отдаляясь от меня и больше погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким наверху была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:

— Просто хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.

— Знаю, — ответил я.

— Ты убил Рэй.

— Знаю.

— Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.

— Я убил ее, — сказал я, и сказал от всей души.

На следующий день я тоже попросил татуировку. Рассказал ей о сне, который видел каждую ночь. Там была тьма, из нее являлся вихрь сияющих облаков, и эти облака переплавлялись в форму гриба, а из него — в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножках, выходила Бомба.

На Бомбе было нарисовано мое лицо. Но вдруг точка зрения сменялась: я сам глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.

И Я/Бомба нырял в нее, подгибая эти дурацкие ножки, и она кричала. Слыша эхо ее крика, я пробирался по животу и наконец вырывался через макушку, взрываясь убийственным оргазмом. Сон кончался тем, чем начался — грибовидным облаком, тьмой.

Когда я пересказал Мэри сон и попросил интерпретировать в рисунке, она ответила: «Снимай рубашку», — так началось творение. По дюйму за раз — болезненному дюйму. Уж за этим она следила.

Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы как можно сильнее, и хоть я стонал или вскрикивал, ни разу не попросил прекратить. Я чувствовал, как ее нежные руки касаются спины, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.

Спрашиваешь, почему я вышел, раз мне это так нравилось?

Какие точные наводящие вопросы, мистер Дневник. Правда, и я рад, что ты их задаешь. Мой рассказ, надеюсь, будет как слабительное. Может, если спустить все дерьмо, назавтра я проснусь и почувствую себя намного лучше.

Конечно. И тут же начнется рассвет нового Поколения Пепси. А это был лишь дурной сон. Зазвонит будильник, я проснусь, перехвачу рисовых хлопьев и завяжу галстук.

Ладно, мистер Дневник. Ответ: через двадцать с чем-то лет после спуска горстка людей решила, что наверху не может быть хуже, чем внизу. Мы планировали сходить и посмотреть. Вот так просто. Мы с Мэри даже поговорили. Оба лелеяли безумную надежду, что Рэй выжила. Ей бы уже было тридцать восемь. А мы все это время зря сидели под землей, как отшельники. Может, наверху — дивный новый мир.

Вспоминаю, как думал об этом, мистер Дневник, и сам поверить не могу.

Мы переделали два двадцатиметровых автомобиля, которыми пользовались в транспортной системе Подмирья, ввели полузабытые коды для лифтов и въехали внутрь. Лифт прорезал лазером скопившиеся над ним обломки, и скоро мы были Наверху. Двери раскрылись и впустили солнечный свет, приглушенный серо-зелеными облаками и пустынным ландшафтом. В тот же миг я понял, что дивного нового мира за горизонтом нет. Все провалилось в тартарары, и от многомиллионной эволюции человека остались жалкие людишки, затаившиеся в Подмирье, как черви, и еще горстка, ползущая, как те же черви, по земле.

Мы странствовали около недели, пока в конце концов не выехали к тому, что когда-то было Тихим океаном. В нем не осталось воды, одна растрескавшаяся чернота.

Еще неделю мы ехали вдоль берега и наконец встретили жизнь — кита. Джейкобс тут же придумал пристрелить его и попробовать мясо.

Убив животное выстрелом из энергетической винтовки, он и еще семеро срезали с него куски мяса и принесли для готовки. Они угощали всех, но на вид оно было зеленоватое и почти без крови, так что мы предупреждали — не рисковать. Но Джейкобс и остальные все равно его съели. Как сказал Джейкобс: «Хоть чем-то займемся».

Немного погодя Джейкобс блевал кровью, изо рта вываливались кишки; вскоре то же случилось с остальными, попробовавшими мясо. Они умирали, ползая, как выпотрошенные псы. Мы ничем не могли помочь. Даже похоронить не могли — почва оказалась слишком твердой. Мы их сложили, как поленницу, на берегу и разбили лагерь подальше, пытаясь вспомнить, как правильно чувствовать сожаление.

Той ночью, пока мы пытались как-то заснуть, пришли розы.

Тут я должен признаться, мистер Дневник, что толком не знаю, как выжили розы, но пара идей у меня есть. И раз уж ты согласился выслушать мой рассказ — даже если не соглашался, деваться тебе некуда, — я совмещу логику и фантазию в надежде обрести истину.

Эти розы жили на дне океана, под землей, и выходили по ночам. До сего момента они выживали, паразитируя на рептилиях и животных, а теперь прибыла новая еда из Подмирья. Люди. По сути, их творцы. Если так рассуждать, можно сказать, что мы боги, которые их зачали, и то, что они причастились нашей плоти и крови — новая версия