что какой-нибудь из них шлепнется на нас и раздавит, как жуков. Но пока не повезло. По неизвестным причинам киты никогда не поднимаются с растрескавшегося дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Вероятно, генетическая память. А может, им в этой растрескавшейся черной почве что-то требуется. Не знаю.

Наверное, стоит упомянуть, что, кроме китов, я раз видел акулу: она ползла в отдалении, поблескивая плавником на солнце. Еще видел каких-то странных рыб с ногами и тварей, которым не могу придумать название. Просто зову их китовой едой, потому что видел однажды, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.

Увлекательно, а? Ну, вот так и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебе, с нетерпением жду, когда Мэри возьмется за иглы и даст мне знак. От самой мысли у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.

А что я делал в день, когда сбросили Большую Бомбу?

Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.

То же, что и всегда. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее, помню, делал перед зеркалом в спальне — получалось не очень, к тому же я заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос украшало подбородок, как синяк.

Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь, когда Рэй, голая, как в день появления на свет, вылезала из ванны.

Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, спорхнула на кустик рыжих волос, спрятав лобок.

Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу — небритым. Невинное происшествие. Случайность. Ничего такого. Но сейчас, когда я о ней вспоминаю, первым делом чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда я впервые осознал, что моя крошка стала прекрасной женщиной.

Еще в этот день она впервые пошла в колледж и застала, хоть и чуть-чуть, конец света.

А еще в этот день наш треугольник — Мэри, Рэй и я — распался.

Если первое, что я вспоминаю о Рэй, — это она голая в ванной в тот день, то первое воспоминание о нашей семье — когда Рэй было шесть. Мы часто ходили в парк, где она качалась на качелях, карусели и потом на моей спине. («Хочу оседлать папку!») Мы скакали, пока у меня ноги не отваливались, и тогда вставали у скамейки, где ждала Мэри. Я поворачивался к скамейке спиной, чтобы Мэри сняла Рэй, но перед этим она всегда обнимала нас сзади, крепко прижимая Рэй к моей спине, и руки Мэри касались моей груди.

Боже, если б я мог описать ее руки! Они совсем не изменились, спустя столько лет. Я чувствую, как они порхают у моей спины, когда она работает. Тонкие, гладкие, искусные. Очень мягкие, как брюшко крольчонка.

И когда она так обнимала нас с Рэй, я думал: что бы ни случилось — мы втроем все выдержим и победим.

Но теперь наш треугольник разбит, и геометрия ушла.

Так вот, в день, когда Рэй пошла в колледж и ее разъебало в пыль темной похотливой мощью бомбы, Мэри везла меня на работу. Меня, Пола Мардера — большую шишку из Команды. Один из ярчайших и лучших молодых умов в индустрии. Вечно объясняющий, улучшающий и усиливающий нашу ядерную угрозу, потому что, как мы часто шутили: «Мы заботимся о том, чтобы прислать вам самое лучшее».

Прибыв на КПП, я достал пропуск, но показывать его было некому. За закрытыми цепью воротами бежали, крича и падая, перепуганные люди.

Я вышел из машины и подскочил к воротам. Позвал знакомого, пробегавшего мимо. Когда он повернулся, в его глазах стоял дикий ужас, а на губах была пена. «Ракеты летят», — сказал он и с бешеной скоростью бросился прочь.

Я прыгнул в машину, отодвинул Мэри от руля и нажал на газ. «Бьюик» влетел в забор и пробил его насквозь. Машину занесло, она врезалась в угол здания и заглохла. Я схватил Мэри за руку, вытащил ее из машины, и мы побежали к огромным лифтам. Успели как раз вовремя. Другие еще бежали, когда двери закрылись, и лифт двинулся вниз. До сих пор помню эхо от стука их кулаков по металлу, перед самым падением бомбы. Как учащенное сердцебиение умирающего.

Лифт доставил нас в Подмирье, где мы заперлись. Это был многоэтажный пятимильный город, служивший не только гигантским офисом и лабораторией, но и неуязвимым убежищем — наша особая награда за создание отравы войны. Там были еда, вода, медикаменты, кино, книги, что захочешь. Достаточно, чтобы сотню лет продержались две тысячи человек. Из двух тысяч добраться успели, дай бог, одиннадцать сотен. Остальные не добежали с парковки или из других корпусов либо опоздали на работу, а может, отпросились по болезни.

Может, им повезло. Они могли умереть во сне или во время утреннего перепихона с супругой. А может, наслаждались последней чашкой кофе.

Потому что, понимаешь ли, мистер Дневник, Подмирье не назвать раем. Вскоре пошла эпидемия самоубийств. Я и сам время от времени об этом подумывал. Народ резал себе глотки, пил кислоту, ел таблетки. Было обычным делом выйти утром из комнаты и обнаружить людей, свисающих с труб и балок, как спелые фрукты.

Были и убийства. Большинство совершала свихнувшаяся банда с глубоких уровней, звавшая себя Говнорожие. Время от времени они обмазывались дерьмом и уходили в отрыв, забивая до смерти мужчин, женщин и детей, родившихся в новом мире. Ходили слухи, что они едят человеческую плоть.

У нас имелось что-то вроде полиции, но толку от нее