многих тогдашних антропологов, что больший объем мозга якобы соответствует более высокому интеллекту. А раз у европейца голова больше, то, значит, он и умнее. В таком случае, говорил Миякэ, пальма первенства должна принадлежать слону124. Физические антропологи использовали другие приемы, чтобы справиться с комплексами. Адати Бунтаро в работе 1907 г. признавал, что японцы уступают европейцам в физическом развитии, но он же утверждал: так как объем мозга японца и европейца не отличается, то это означает, что при меньшем весе японца соотношение веса мозга и тела у японца выше, чем у европейца125.

Однако подобные рассуждения вряд ли могли .произвести особое впечатление на широкую европейскую публику, которая пребывала в плену своих расистских убеждений. Идеи Миякэ Сэцурэй или же Адати Бунтаро были предназначены прежде всего для самих японцев, но их терапевтические голоса не были слышны в то время не только на Западе — в Японии их аудитория оставалась тоже ограниченной. А это означало, что проблема телесной неполноценности продолжала сохранять для японцев свою актуальность.

Глава 7

Больное тело: недуги старые и новые

Медицина была той областью телесного, где правительство осуществляло переход к европейским методам особенно решительно. Гражданская война, в результате которой к власти пришли силы, поддерживавшие императора Мэйдзи и свергнувшие сёгунат, велась с широким использованием огнестрельного оружия, закупаемого за границей. Это привело не только к дополнительным смертям, но и к многочисленным огнестрельным ранениям, и здесь традиционная медицина, не занимавшаяся хирургией, мало чем могла помочь. Японские врачи не умели извлекать пуль, сработанных на европейских заводах. Не могли они справиться и со многими заболеваниями, которые стали приобретать в правление Мэйдзи широчайшее распространение.

Уже в последние годы существования сёгуната он был вынужден пойти на смягчение запретов, касавшихся европейской медицины. После эпидемии холеры, разразившейся в 1858 г., в штат сёгунского двора ввели должности знатоков западной медицины. До пришествия европейцев заболеваний холерой в Японии не фиксировалось. Первая эпидемия вспыхнула в 1822 г. в Нагасаки. Бороться с этой завезенной болезнью японские медики не умели. Даже консервативнейший императорский двор шел на уступки. В 1856 г. прививку от оспы сделали четырехлетнему наследному принцу Сатиномия, который впоследствии нарекся императором Муцухито (Мэйдзи — это его посмертное имя). После его воцарения правительство стало проводить активную политику, рассчитанную на вытеснение традиционной медицины. Если раньше серьезным ограничениям подлежала медицина европейская, то теперь ее судьба постигла китайскую медицину.

Реформа японского тела имела не только идеологические основания. Модернизация приносила не только серьезные социальные проблемы. Вместе с импортом европейского устройства жизни были завезены и «вмонтированные» в нее «болезненные» последствия. Убыстрение темпа жизни, увеличение мобильности населения, более широкие контакты с заграницей, нарастающая урбанизация (и сопутствующие ей трущобы), индустриализация приносили телу новые беды: новые болезни. Вернее, не столько новые болезни, сколько новые масштабы их распространения. В том, от каких болезней страдали японцы в то время, можно усмотреть и конкретную культурно-историческую специфику тогдашней Японии. Прежде всего, следует сказать о болезнях душевных.

Ломка прежних устоев и общественной структуры, трансформация механизмов социального контроля и защиты, повышение вертикальной мобильности, изменение картины мира и среды обитания, убыстряющийся темп жизни, переход к новому стилю существования приносили лавину стрессов. На глазах происходило упразднение привычного, удвоение обычаев и обыкновений, расширение сознания, временами — раздвоение его. Подводя итоги модернизации, Нацумэ Сосэ-ки в произнесенной им в 1911 г. речи утверждал: «Мы, японцы, были вынуждены за десять лет сделать то, что западные люди, с их выдающимся интеллектом и выдающейся физической силой, сделали за сто лет. И только естественно и неизбежно, что мы становимся невротиками, хотя мы и можем гордиться плодами нашего прогресса»126.

Традиционная медицина уделяла повышенное внимание брюшной полости, состояние «киноварного поля» считалось за главный показатель здоровья. В то же самое время «голова» выпадала из внимания терапевтов. Однако теперь японских врачей учили, что именно голова (головной мозг) является тем органом, который через нервную систему управляет всем организмом. То есть представления о «топографии тела» (важности тех или иных органов) менялись кардинальным образом. Если раньше следовало искать причину любой болезни в «животе», то в мэйдзийское время все более распространенным становится совершенно другой диагноз — «расстройство нервов». Другие же недуги стали считаться в качестве побочного следствия этого «основного» заболевания127. При этом «расстройство нервов» начинает восприниматься в качестве «модной болезни», которая служит признаком утонченности, отделяет интеллектуала от человека «простого».

Воспитанный конфуцианством интровертный характер японца, накапливавший негативную эмоциональную информацию и не дававший ей внешней разрядки, усугублял последствия стремительных перемен. Результатом было резкое увеличение неврозов, психиатрических заболеваний, рост количества самоубийств. Если в 1900 г. смертность от самоубийств составляла 13,4 человека на 100 тысяч, то в 1925 г. она достигла 20,5 человека.

Писатели, принадлежащие к наиболее «чувствительной» части общества, демонстрируют эту «смертельную» закономерность как нельзя лучше: среди наиболее известных японских писателей конца XIX — XX в. четыре процента покончили жизнь самоубийством. Среди них такие известные фигуры, как Китамура Тококу (1868—1894), Арисима Такэо (1878— 1923), Акутагава Рюноскэ (1892—1927), Дадзай Осаму (1909— 1948), Хино Асихэй (1907—1960), Кавабата Ясунари (1899— 1972). А уж число писателей и других деятелей культуры, страдавших серьезными расстройствами психики, вообще не поддается учету. Одним из лучших образцов любовной поэзии XX в. считаются стихи Такамура Котаро, посвященные его безумной жене Тиэко.

Неторопливость времени Токугава сменилась лихорадочностью. В этих условиях ценность отдельно взятой жизни стала падать. Длинная жизнь ради заботы о родителях теряла ' прежнюю привлекательность. Еще в самом конце существования сёгуната Ёсида Сёин (1830—1859), казненный за свои антисёгунские идеи и признанный новой властью за героя, говорил: «Если человек не хочет умереть в семнадцать или восемнадцать лет, он также не захочет смерти в тридцать, и, без всякого сомнения, жизнь в восемьдесят или девяносто лет покажется ему короткой. Насекомые в полях и на водах живут всего полгода, и такая жизнь не кажется им короткой. Сосна или дуб живут сотни лет, и такая жизнь не кажется им длинной. По сравнению с вечными Небом и Землей, они — все равно что однодневки. Жизнь человека — 50 лет, живущий 70 лет—