Шрифт:
Закладка:
«Как сложно все… И прошлое, и настоящее… Я все еще не хочу ее видеть и слышать, но ненависть… Ушла? А разве так бывает?!»
«Мальчик мой приходил сегодня… Я видела его, но не смогла коснуться. Он стоял рядом так долго, что я успела разглядеть каждую черточку, вплоть до родинки на щеке. Такая же была у его отца… Такая же у ребенка… Какое странное имя они дали ему… Вениамин. Счастливый сын… При чем тут счастье?»
«Я поняла… Счастье дается не каждому и на какое-то время. Для кого-то оно долгое, а для кого-то это лишь миг, озаренный теплом и светом. Мой свет давно ушел от меня, но тепло, дарованное им, осталось. И ребенок, который смотрит на меня глазами моего мальчика, вобрал в себя это тепло и продолжит дарить его этому миру. И пусть оно будет… Мне уже не успеть простить себя за то, что сделано. И она понимает куда больше, чем я могла бы представить. Откуда в ней эта мудрость? Откуда столько понимания жизненных процессов и силы, дарованной женщине? Как почувствовала она, что силу эту я утратила в тот же миг, как не стало моей души? Ведь ее свет еще так мал, что больше похож на светлячка, чем на огонь, способный осветить дорогу… Я не скажу ей ничего. Потому, что слова – это лишь звук. А то, что знает она – куда больше. Я оставляю ребенка в надежных руках…»
«Я смогла… Никогда и никакие слова не давались мне так тяжело… Но я успела. Простит ли она меня? Ведь это так сложно… Прощать…»
Больше в тетрадке ничего не было, и, закрыв ее, Веник долго не мог прийти в себя после того, что узнал. И маме рассказать о прочитанном смог далеко не сразу.
– Ты не должен был читать это.
– Я знаю.
– Но ты имеешь право знать. Это и твоя история.
– Мама, а ты простила ее?
– Мне нечего было прощать ей. Неужели ты так ничего и не понял?
– Кажется, понял…
– Тогда просто помни о том, что она тебя любила. Ты не забудешь те слова, что написаны здесь. Как, впрочем, не забудешь и то, что было сказано, и то, что ты успел услышать. Но я хочу, чтобы ты понял еще кое-что. Когда человеку достаются такие испытания, он в безумии своем иногда не понимает, что творит. Это как яд. Он отравляет душу и не дает помнить и понимать себя. Для кого-то время становится лекарством, для кого-то – новое начало, а кто-то так и остается один на один со своей болью и не понимает, как жить дальше. И тогда нужно хоть что-то! То, что удержит на плаву, даст хоть какую-то надежду…
– Я удержал ее?
– Да, сын. Ты это сделал. Больше тебе скажу. Именно ты заставил ее вспомнить, кто она такая. А ты ведь не помнишь ее другой.
– А она была иной?
– Да, сын. Она когда-то любила меня. Я это знаю. Пусть недолго, но я видела в ней тот же свет, что был в твоем отце.
– Я похож на него?
– Очень! В тебе этот свет сияет так ярко, что иногда становится больно глазам.
– Мам, а что такое этот свет?
На этот вопрос мать Вениамину не ответила. Обняла, как когда-то в детстве, баюкая и утешая, и запела, зашептала старую колыбельную, которую Веник почти забыл.
«А котики серые,
А хвостики белые,
По улицам бегали,
По улицам бегали,
Сон да дрему сбирали…»
– Мам?
– Это любовь, сын. Универсальное противоядие для души…
Тетрадь Веник отдал матери, попросив сохранить.
А через неделю принес домой котенка, еще не зная, разрешит ли мама его оставить. Бабушка животных не любила, а на его просьбу завести кота всегда отнекивалась.
– Еще всякой заразы в доме не хватало!
Мама же даже обрадовалась…
Вымыла котенка, отвезла его к ветеринару и, лишь убедившись, что тот ничем не болен, разрешила хвостатому путешествовать по всей квартире.
И через несколько лет, когда маленький лохматый комок превратится в большого солидного кота, Мария охнет, пытаясь вытащить его из дорожной сумки сына.
– Какой же ты тяжелый! Раскормила тебя на свою голову! Тебе туда нельзя, малыш! Мы будем ждать Веню дома!
Кот сердито отряхнется, всем своим видом давая понять, что думает по поводу запретов и женской логики. А потом все-таки потрется о ноги Марии, утешая и успокаивая ее.
– Да, знаю я. И плакать не буду! Нельзя провожать слезами солдата. Ты прав!
И Вениамин, прощаясь, обнимет и мать, и кота, шепча:
– Я вернусь…
А потом невольно рассмеется, когда те почти одинаково фыркнут, и Мария сурово двинет бровью:
– А кто тут в этом сомневается?!
Серафима
– Здравствуй, Иван!
Старуха, сидящая на завалинке, прикрыла ладонью глаза от солнца и улыбнулась беззубым ртом.
– Живой…
– Здравствуй, бабка Марья! И ты, я гляжу, еще небо коптишь? Помирать-то собираешься, аль нет?
– Нет, милок! Куда уж! Коль такую беду перетоптала, так поживу еще!
Иван скинул с плеча вещмешок, обнял старуху, расцеловав ее в обе щеки, и присел рядом.
– Рассказывай! Что тут без меня деялось?
– Ох, милай! Столько всего, что и не упомнишь… Да, может, и не надо оно? Память ведь такая баба. Дурная… Что плохое помнит, а хорошее запрячет в свой сундук так, что искать будешь – не найдешь. Почему так? Кто знает… Мамонька моя говорила, что все беды людские от того, что памяти нет. Помнили бы про хорошее – кто помог кому, словом приветил или делом пособил, вот и было бы иначе все. А так… Я вот тебя мальчонком помню. Как бегал, озоровал по садам. Грушу, которую еще батюшка мой сажал, изломал, паршивец! А потом прибёг ко мне и прощения попросил. Мамка тогда отправила тебя или как?
– Сам…
– За то и ценю! Не за то, что ты мне потом огород полоть помогал все лето, а за то, что совесть поимел. Милее этого ничего на свете нет. Была бы совесть у всех да у каждого, э-э-э, милай! Как бы хорошо мы тогда жили! Чего ты мнешься? Кури, если хочется. Разговор у нас с тобой долгий будет. Много воды утекло, с тех пор как
