Аполлонский и Психовский молча смотрели на семейное воссоединение. Тишину нарушил художник:

— Почему это всегда так трогательно, — Федор Семеныч шмыгнул носом. — А у меня даже нет ничего, чтобы остановить кровь и щеку перевязать…

Грецион промолчал — он смотрел на Инару, к слову, довольно привлекательную, и думал, что, если бы о нем снимали фильм, волей са́мого шального сценариста между ними могла бы вспыхнуть романтическая линия, и Психовский не был бы против, грех отдавать красивых девушек кому попало, а он — в этом оттиске профессор свято верил в такую истину — уж точно не кто попало. Но все это казалось таким абсурдом и глупостью здесь и сейчас, в стальных рамках настоящей жизни, что хотелось смеяться в голос: Грецион воспринимал Инару как бедную студентку, которая во имя фантомной справедливости натворила дел, завалила сессию и пошла просить о помощи преподавателей, а они, все как один, просили поднять ее юбку — вот она, отчаявшись, и обратилась к первому встречному профессору в университетском коридоре, веря, что хотя бы он ничего не попросит взамен.

Этим первым встречным и оказался Грецион. Только вот так вышло — вселенная любит пошутить и повыпендриваться, — что у профессора, похоже, нашлась аллергия на Вавилонского Дракона. Все равно, что позвать друга на конкурс поедания хот-догов, а потом узнать, что его тошнит от сосисок.

Поток ясных мыслей снова взбаламутил спазм боли.

Грецион, пошатываясь, наклонился к всхлипывающей Бальмедаре.

— Бальмедара, вы знаете, что нам делать?

— Снимать штаны и… — начал было Аполлонский, но профессор показал кулак. — Понял, молчу.

— …но его глаза, — не услышав профессора, продолжила магиня. — Почему они были такими знакомыми, почему…

— Бальмедара, — сжав зубы проскрежетал Психовский. — Скажите мне, черт бы вас…

Грецион закрыл рот руками. Нет, это началось снова, нет, только не здесь, только не сейчас.

Магиня повернула голову — кровоточащая рана от острых когтей стала видна Психовскому в полной красе, порез оказался глубоким.

— В храм, — сказала она. — Зверя нужно вернуть в храм. Но Заххак…

— Погадите-ка, — вдруг вклинился Аполлонский, со скоростью швейной машинки листая блокнот. — Сколько всего было магов? По-моему, не считая вас, я зарисовывал четверых…

Инара и Бальмедара почти одновременно кивнули.

— А скольких приложил Брамбеус? Двоих?

— Да, — ответил Психовский. — И к чему ты вспомнил эту абсолютно бесполезную, идиотскую и тупую…

Федор Семеныч за последние пару дней понял, что в таких случаях Грециону главное не давать договаривать — обрывать пулеметную очередь горящих ругательств еще до того, как спустят курок. Так художник и сделал, напомнив всем о важности арифметических вычислений:

— А куда делись еще двое?

— Три! — заорал Брамбеус так громко, что его услышали бы и на дне морском, тут же прекратив все вечеринки и объявив немедленную эвакуацию.

Маг свалился без сознания. Барон протер лоб запачканным платочком, радуясь, что не потерял его в гуще событий — не то чтобы Брамбеус слишком часто потел, даже при его магистральных размерах обычно нужно было очень постараться, чтобы лоб превратился в филиал городского бассейна с постоянно мокрым полом. Просто сейчас все осложнял один нюанс, который барон воспринял как дополнительное препятствие в самой захватывающей охоте в его жизни — рынок вокруг полыхал.

Языки пламени вздымались вверх и, голодно шипя, переливаясь красно-бурым, накидывались друг на друга, становясь единым целым пожара.

Выслеживать Вавилонского Дракона оказалось не так сложно, Брамбеусу даже не пришлось использовать свои охотничьи секретики, а старому китайцу — алхимическое чутье. Достаточно было просто идти по следам разрушения, ориентируясь на паникующих лемурийцев — так Сунлинь Ван с Брамбеусом и добрались до рынка, где впервые увидели Сируша вблизи, чуть не утонув в глубине его глаз.

Барон, питаемый азартом, решил выстрелить, но слишком поздно вспомнил, что ружье не работает — Дракон зашипел и кинулся на торговые палатки, раздирая ткань и разнося все вокруг.

А потом начался пожар — существо, видимо, задело то ли лампадку, то ли что еще, и голодное пламя принялось бушевать, превратив и без того напряженную охоту в еще более интересную и опасную — Брамбеус все не мог нарадоваться.

Черный дым жалил глаза.

Барон с алхимиком решили, что им нужно разделиться и каждому, как сказал Брамбеус, «охотиться так, как он привык» — ведь это вовсе не было соревнованием, скорее общим делом, желанием целой своры охотников поймать зверя, разделив добычу— каждому нужен был свой трофей.

Возникший из неоткуда маг не смутил барона — Брамбеуса вообще ничего не смущало, пока в руках было ружье.

— Достопочтимый алхимик! — крикнул барон. — Вы меня слышите?!

— Да, — ответил Сунлинь Ван откуда-то с другой стороны огня.

— У меня тишина, но я приложил одного их мага! — Брамбеус кричал с такой силой, будто бы они с алхимиком находились по разные стороны огромного карьера, или, того пуще, залива Ла-Манш. — Иду глубже.

Стараясь не подпалить своих старинных одежд — не из соображений безопасности и возможных ожогов, а для того, чтобы не раскошеливаться на новенькую одежку от личного портного, — Брамбеус пошел глубже в пожар. Все лемурийцы благоразумно разбежались, и барон внимательно вглядывался в каждое движение, ведь любое слишком резкое могло означать, что охотнику пришло время стать добычей.

Поэтому, когда Сируш, сверкая птичьими когтями, прыгнул на Брамбеуса, тот моментально уклонился, даже успев ударить тварь ружьем. Та зашипела — на мгновение барону показалось, что за Вавилонским Драконом тянется огромная холодная тень, она одновременно шлейфом тащится по земле и колышется в воздухе, вздымаясь к небесам, извиваясь, как огромная змея, и раскидывая в обе стороны гигантские крылья.

Списав это на игру света и тени от палящего пламени, барон принял боевую стойку.

— Ну давай, — поманил он Сируша свободной рукой. — Иди к папочке.

Как оказалось, подготовился к бою Барон напрасно — зверь зашипел и, не желая больше иметь дела с ружьем, рванул дальше.

Брамбеус закашлялся — пожар разошелся не по-детски.

— Господин Сунлинь Ван! — позвал барон. — Оставляю зверя вам, будьте осторожны!

Прищурившись и слезящимися глазами глядя сквозь черный дым, Брамбеус увидел, что огонь подбирается к телу отключенного им лемурийского мага.

Беда барона — как ему самому всегда казалось, — заключалась в том, что, несмотря на огромные размеры тела, сердце его было еще больше — а потому всегда перевешивало.

В хаосе погони и пожара, достопочтимый алхимик Сунлинь Ван потерял две деревянные палочки, привязанные к поясу — теперь старый китаец еще сильнее цеплялся за две оставшиеся. Мантию подпалило, но алхимик каждый раз не давал ей загореться полностью, хоть языки пламени и становились все сильнее.