— Я ничего не обязан вам! Проклятье, Змееносец, не Змееносец, да разве есть разница?! Я не могу, мне плохо, Дракон делает все это невыносимым… я, черт вас дери, столько раз умирал, и каждый раз понимал, что умираю! Знаете, какого это, чувствовать, что тебя только что не стало, ты сдох как собака в подворотне, но вот он ты, живой, а где-то в другом месте валяешься мертвый!? И каждый раз вновь приходил в себя с тошнотой, с болью, с дежавю, черт, нет, черт… И каждый гребаный раз я видел эти проклятые глаза, они тянули за собой, а боль не прекращалась, боль только… сильнее!

Последнее слово Грецион выкрикнул так громко, что его не грех напечатать огромными буквами, которые, весом в несколько тон, упали на пол святилища.

Сируш, внимательно наблюдавший за профессором, придвинулся вплотную к нему.

Инара замерла.

Зверь, мелодично шипев, глядел на Психовского.

— И ты, чертова тварь, ненавижу, ненавижу, что погнался за тобой!..

Профессор, не убирая рук от головы, поднял взгляд и посмотрел в безумно глубокие глаза Вавилонского Дракона, полные бесконечного космоса — они потянули профессора за собой, к сотне царей, ко всему тому, что было частью дракона, к мерцающему сизой ненавистью огню Змия-Тиамат внутри, и тогда Грецион увидел в этих глазах…

Грецион увидел самого себя внутри Дракона.

Новый спазм оказался сильнее всех остальных, но Психовский не помнил, закричал или нет — потому что с этой болью, на уровне бреда, помутнения сознания, пришло понимание. Все осколки собрались воедино, мучительная загадка рассыпалась пеплом ясности, потому что там, внутри Вавилонского Дракона, был он — он, последним посмотревший в глаза зверя в стольких оттисках и умерший там, отдав свою душу, отдав самого себя Вавилонскому Дракону.

Все это время профессор бежал, гнался за самим собой, сталкивался с собой, и от этих встреч ему становилось дурно, потому что он смотрел будто бы на изнанку себя: так много Грециона из разных оттисков оказалось внутри, что дракон и был Греционом.

С каждым дежавю, с каждой смертью, с каждой близостью к исковерканному себе самому, Дракон внутри Грециона, эта первобытная злоба, дремлющая внутри каждого без исключения, просыпалась — профессор, сам того не ведая, будил своего Дракона. Ведь, вопреки предрассудком, убив Дракона, мы не становимся им — лишь будем своего внутреннего, так и ждущего хотя бы тени возможности, чтобы вырваться наружу.

И теперь они смотрели друг на друга: человек внутри Дракона, и Дракон внутри человека.

Воплощение первозданной человеческой тьмы, и первозданная человеческая тьма, взявшая верх.

— Это я… — просипел профессор, вставая — ноги почти не держали. — Ты, проклятая тварь, что б тебе пусто было, это и есть я. Дракон, вырвавшийся наружу, гребаный Змий, ты… я, я, я…

И тут профессор, падающий обратно на каменный пол, понял, что должен — что должен был сделать все это время.

Победить самого себя — забавно, какой извращенной и реальной может оказаться метафора.

Упав, Психовский схватил зверя за птичью лапу и потянул вниз. Существо зашипело, забрыкалось, и полоснула Грециона по руке второй лапой. Профессор застонал.

— Нет, я так больше не могу, — не выдержал Брамбеус. — Это и моя добыча тоже!

Барон ринулся вперед, занося над головой ружье.

— Как хорошо, что я просто бедный художник, ля-ля-ля, — напевал несуразицу прижавшийся к стене Аполлонский.

Брамбеус увидел, как зверь отвлекается на него, и улыбнулся. Сируш зашипел — и тень за ее спиной стала еще гуще, еще явственней, еще чернее, вырастя, казалось, до мерцающего цветным неба.

— Теперь не уйдешь…

Вавилонский Дракон занес свободную лапу, чтобы покончить с профессором, но…

…все остановила легкая трель флейты.

Мелодия весенним ветерком неслась от достопочтимого китайского алхимика, снявшего с пояса последнюю из своих веток с дырками — очевидно, полых внутри — и игравшего мелодию так, словно бы вся жизнь его стремилась к этому моменту, к прекрасной партии, достойной места в оркестре. Звук флейты переносил куда-то далеко-далеко, в края, где нет печали, в маковые поля, утопающие в красном цвете или же в пестро-желтые одуванчиковые опушки, а может и вовсе в бесчисленные ряды душистого и нежного шалфея. Мастерство Сунлиня завораживало, но это все отходило на второй план, потому что…

Вавилонский Дракон замер, а непропорционально большая тень поблекла.

Отец, старый мастер, всегда говорил юному алхимику — обращай внимание на детали, даже если они кажутся тебе незначительными, и обязательно верь своим предчувствиям, поскольку они срабатывают раньше разума. С того момента, как на палубе «Королевы морей» алхимик увидел следы, потом зеленый свет на горизонте, он послушал свое предчувствие — а как только попал в Лемурию, тут же почуял нечто змеиное, неуловимое, витавшее в воздухе. Что-то такое, что ум пропускал, считая лишь незначительной пылинкой.

Тогда Сунлинь Ван и решил сделать несколько флейт.

Теперь он наконец играл, перебирая пальцами, и внимательно смотрел за замершего предметом его поисков, изысканий и исследований, на вместилище царей, источник царского золота, царского камня, или, как его называли чаще — Философского.

Инара глядела на достопочтимого Сунлинь Вана с восхищением, достойным Зевса, наблюдающего за виртуозной работой Гефеста в кузне, пока тот кует громовержцу молнии.

Грецион, поняв, что Дракон замер, с трудом поднялся. Еле стоя на ногах, он вновь посмотрел в глаза зверя, и опять увидел там себя, блеклую тень, искаженное рябью отражение…

Голову как топором раскололи.

— Плевать, плевать, плевать, — сморщился профессор. — Путь все это, черт возьми, кончиться! Эта злоба, этот Дракон, этот Змий, этот Змееносец…

Психовский чувствовал, что начинает нести несвязный бред. Боль и ненависть постепенно вытесняли сознание на второй план, но профессор собрался и из последних сил, вложив в себя всю вылезшую наружу злость, став единым с тьмой и внутренним Драконом, пихнул зверя в сторону.

Сунлинь Ван продолжал играть.

Вавилонский Дракон не сопротивлялся, и Грецион толкал зверя к обрыву — размером Сируш был больше варана, но почему-то казался невыносимо тяжелым, словно вобравшим в себя весь вес вокруг; словно вобравшим в себя всю тьму и злобу вокруг, высосав из каждого человека и тянув за собой длинной тенью.

Грецион оказался у обрыва. Последний раз он взглянул в глаза Дракона — те тянули нескончаемым космосом, и из глубины смотрел он, Психовский, один, но разбитый на многих.

Профессора передернуло, и он столкнул зверя с обрыва, громко выругавшись.

Грецион Психовский убил себя внутри Дракона.

Старый китаец перестал играть. Сируш, летевший вниз, очнулся, и истошно зашипел — когда зверь свалился вниз, тень его, все еще застилавшая пол святилища, тянувшаяся шлейфом за падающим Вавилонским Драконом, потускнела и будто истлела.