Но этот столп треснул — трещинка оказалось маленькой, но, как известно, малые трещины способны обрушить самые великолепные храмы и сравнять с землей непревзойденные империи.

Теперь же у магини был выбор — здесь, в подземелье, в одиночестве, рядом с клеткой. И выбор этот, как водится в Лемурии, стал бы одним и единственным — не оказалось бы других его вариантов в иных ксерокопиях.

Бальмедара сделала свой выбор.

И отвернулась от космического взгляда существа.

Кроны деревьев нависали, бросали густую день и перешептывались. Перешептывался весь вековечный лес, тонущий в лучах солнца, постепенно клонившегося к горизонту, растворяющегося в пестроте цветного неба. Конечно, это лишь фигура речи — ветви скрипели, листья шуршали, но ни о чем конкретном они не говорили. Хотя никто не отрицает, что деревья — тем более, такие древние — не могут почувствовать что-то грядущее и отозваться на него по-своему.

Разговор древ прервал истошной вопль птицы.

Пестрое пернатое существо, похожее на попугая, да вот только размером в пять таких попугаев, село на ветку слишком близко к земле, за что и поплатилось — огромная фиолетовая ящерица цапнула птичку за хвост. Та, заорав, взмыла вверх, пробилась через ветви и в свистящих потоках воздуха понеслась под лоскутками аляпистого неба, почти сливаясь с ним.

Случилось так, что птица пролетела мимо самой верхней точки храма — святилища под куполом, где вместо окон были просто арки, подпираемые резными колоннами. Случилось и так, что бедное пернатое решило спуститься ниже, подумав, что угроза миновало.

Случилось, в конце концов, так, что птица слишком расслабилась и подлетела чересчур близко к земле. Поэтом, когда раздался истошный рык иного рода, шокированная птица без сознания свалилось вниз.

Упала она прямо в ноги Аполлонского.

— Что это было? — захлопал глазами художник.

— Это была птица! — радостно поднял ружье барон — инстинкт охотника заставил глаза Брамбеуса загореться при виде падающей с неба просто так дичи.

— Нет, вот это птица! — трясущейся рукой Федор Семеныч ткнул в ноги, а потом ткнул мертвую птичку ногой. — Я говорю про истошный крик. Судя по тому, сто наш Грецион опять схватился за голову, а он вроде не такой нежинка, это…

— Это был Вавилонский Дракон, — сглотнула Инара. — Он сбежал…

— Скорее, его выпустили, — поправил алхимик.

— Опять двадцать пять, — вдохнул Психовский. — Поймай Вавилонского Дракона, дубль десять.

— Не до смеха, профессор, — нахмурилась Инара. — Если он и есть осколок Змия-Тиамат, и если оно внезапно возьмет верх, то город, и Лемурия…

Истошный вопль повторился, за им последовало режущее слух сухое шипение, словно камень терли о песок.

— У нас ведь есть шанс его остановить и снова поймать? — Грецион устало посмотрел на старого китайца.

— Все, что еще не случилось, всегда обратимо, — ответил достопочтимый Сунлинь Ван авторской мудростью, которую хорошо бы запатентовать. — Но только это опасно, да и времени у нас мало.

— Ну как всегда, хоть раз бы наткнуться на что-то не опасное, — проворчал художник.

Впитывающий информацию Брамбеус наконец-то приподнял ружье и сказал:

— Если мне и придется сегодня умереть, то я хочу сделать это, как король: либо в бою, либо от сифилиса!

Снунлинь Ван и Психовский почти одновременно улыбнулись, а Федор Семеныч, похоже, прослушал замечание барона. Инара шутки не поняла. Грецион еще раз посмотрел на пояс алхимика.

— Ладно, — подумал профессор, рассматривая китайца. — Ты ведь определенно что-то задумал. Не хочешь говорить, и не надо. Главное, чтобы у нас все вышло, а я просто не свалился рядом со зверем…

Грецион Психовский посмотрел вдаль — туда, где копошились лемурийцы, занимаясь своими делами и ничего пока не подозревая. На горизонте мелькало раскрасневшееся дневное солнце, матовым стеклом утяжелявшее горизонт. Сквозь фоновое религиозное бормотание на заднем плане сознания профессор расслышал, как шуршат листья в потоках теплого ветерка, как скрипят могучие ветви деревьев далеко в вековечном лесу, как высоко в небе крякают птицы…

Все напомнило Психовскому маленькие деревушки Японии, где ты, проводя отпуск, готов вставать с восходом солнца просто для того, чтобы день стал дольше, чтобы побольше просидеть на маленьком рыбацком причале, свесив ноги, смотря на играющие друг с дружкой волны и вдыхая безумный коктейль липового аромата и водной свежести. И пускай доски причала скрепят, пускай на улице слишком прохладно, чтобы сидеть в одной футболке, а бороду смачивает еще не растворившийся в желтой стене света туман — все это отходит на второй план, потому что там, в этих деревушках, тебе хорошо и прекрасно.

И здесь могло быть так же хорошо и прекрасно — если бы не бесконечные змеи и какие-то таинства, если бы лемурийцы хотя бы краем сознания догадывались, что Духовный Путь — пустышка, осколок битого стекла. Но они не слишком задумывались. Дай людям идею, хорошую, грамотную и морально правильную — или просто умело замаскируй ее, — и за тобой пойдут сотни, тысячи, миллионы, потому что не увидят в этом ничего плохого, ведь разве Духовный Путь — это ужасно? И совсем не важно, что диктует его один человек, слова которого почему-то нужно воспринять как догму жизни, как нечто предписанное самой моралью — ох, если бы эта мораль жила где-то, кроме как в человеческих умах, и умела говорить, она бы точно сказала свое «фи» и устроила взбучку. Но когда к этой грандиозной идее добавляют магию, под видом изучения фольклора практикуют ужасное волшебство Скандинавских Великанов[24], пытаясь сделать идею абсолютной и вечной, втемяшить свой Духовный Путь в головы так, чтобы не было возможности избавиться от него… то вся прелесть этих маленьких Японских деревушек, куда готов вернуться даже на один выходной, летит в тар тартары, потому что людей там больше нет, есть лишь пустые и гулкие оболочки, которые становятся носителями чужой воли. И кто знает, каким бумерангом вернется потом практикованная в немецких подвалах магия Сверенных Великанов, какие шрамы от нее остались с той стороны бытия — ведь то, что произошло с этой, и так все знают.

Профессор однажды принял для себя решение, что все человеческие страхи и фобии сводятся к одному — к страху умереть, ведь пугает нас лишь то, что может убить или покалечить, начиная высотой и заканчивая ядовитыми пауками. Это все было винтиком в механизме самосохранения, без которого глупостей люди совершали бы куда больше, чем обычно — а их и так, если посчитать общее количество, не мало. Но сейчас Грециону плевать было на все — если надо, он еще сотню раз испытает идиотское дежавю, сотню раз умрет в других оттисках, переживет лезущую наружу злость, но своего добьется, ведь борьба до победного конца — его кредо здесь и сейчас, в этом оттиске, под знаком Скорпиона. Потому что есть вещи, как думал профессор, ради которых приходится идти на жертвы, даже если нет сил и тебе так плохо, что уже готов самоуничтожиться; надо идти на жертвы, просто потому что понятия «справедливости» во вселенной нет, и только люди — по чуть-чуть, как получается — могут по крупицам собрать эту справедливость, чтобы хотя бы раз показать всему бытию огромный кукиш.