Не представляю, чтобы мистер Крэншоу ездил по городу в поисках моей машины, чтобы разбить стекло.

– Что-нибудь еще? Важна любая мелочь.

Не хочу ни на кого наговаривать. Выносить ложные обвинения нехорошо. Но не хочу, чтобы мне опять портили машину. Это отнимает много времени, нарушает планы. И это затратно.

– В центре есть одна девушка… Эмми Сандерсон. Она считает, что мне не следует дружить с обычными людьми. Но она не знает, где проходят уроки по фехтованию.

На самом деле я не думаю, что это Эмми, но за последний месяц никто, кроме нее и мистера Крэншоу, на меня не сердился. Оба не подходят под описание «не любит меня и знает, где искать» – значит, описание неточное.

– Эмми Сандерсон… – повторяет он. – Она точно не знает, где вы тренируетесь?

– Точно.

Эмми не друг, но вряд ли виновата она. Дон друг, и в его вину мне совсем не хочется верить.

– Скорее кто-то из вашей группы по фехтованию, разве нет? Есть там человек, с которым вы не ладите?

Я мгновенно потею.

– Они мои друзья, – говорю я. – Эмми говорит, что они не могут быть друзьями, но она ошибается. А друзья друг другу не вредят.

Полицеский хмыкает. Не знаю, что означает его хмыканье.

– Друг другу рознь, – говорит он. – Что за люди в вашей группе?

Сначала рассказываю о Томе и Люсии, потом об остальных, он записывает имена, изредка уточняя написание.

– Все они были на последних тренировках?

– Не на всех, – отвечаю я и рассказываю все, что помню – кто был в командировке, кто еще где-то, и добавляю: – А Дон ушел к другому тренеру. Он рассердился на Тома.

– На Тома? А на вас?

– Нет.

Не знаю, как изложить факты, не критикуя друга – критиковать друзей нехорошо.

– Дон часто надо мной подшучивает, но он мой друг. Он рассердился на Тома, потому что Том рассказал мне, что Дон сделал когда-то давно, а Дон не хотел, чтобы я это знал.

– Что-то плохое? – спрашивает Стейси.

– Это случилось на турнире, – говорю я. – Дон подошел ко мне после поединка, чтобы указать на мои ошибки, а Том – наш тренер – сказал ему оставить меня в покое. Дон хотел помочь, но Том посчитал, что это не помощь. Том сказал, что Дон на своем первом турнире выступил хуже меня, а Дон услышал и рассердился. Потом перестал ходить в группу.

– Хм. Больше похоже на повод проколоть шины тренеру… Но проверить его стоит. Дайте знать, если еще что-нибудь вспомните. Я пошлю ребят, чтобы забрали игрушку, посмотрим, нет ли на ней отпечатков.

Положив трубку, сижу и думаю о Доне, но это неприятно. Тогда я думаю о Марджори, а потом – о Марджори и Доне. Мне становится дурно, когда я думаю, что Марджори и Дон дружат. Или… влюблены. Я знаю, что Марджори не нравится Дон. А она ему нравится? Вспоминаю, как Дон сидел рядом с ней, как встал между нами и его прогнала Люсия.

Говорила ли Марджори Люсии, что я ей нравлюсь? Определять, кто кому нравится и как сильно, – еще один навык нормальных людей. Им не приходится гадать. Еще один фокус, как умение понять, шутит человек или говорит серьезно, употреблено ли слово в прямом смысле или переносном. Я бы хотел узнать наверняка, нравлюсь ли я Марджори. Она мне улыбается. Говорит приветливо. Но это она может делать в любом случае, если только не испытывает ко мне антипатии. Марджори всегда приветлива с людьми, я это отметил в магазине.

В памяти всплывают обвинения Эмми. Если Марджори видела бы во мне лишь интересный случай, объект исследования, пусть и не в ее области, она тоже улыбалась бы и со мной разговаривала. Это не значило бы, что я ей нравлюсь. Это значило бы, что она просто добрее доктора Форнам, но даже та вежливо улыбается, когда говорит «здравствуйте» и «до свидания», хоть улыбка и не доходит до глаз, как у Марджори. Я никогда не видел, чтобы Марджори улыбалась одними губами. Однако если Марджори мой друг, она не станет врать про исследование, а если я ее друг, я должен ей верить.

Трясу головой, чтобы прогнать эти мысли обратно во мрак, где им и место. Включаю вентилятор, чтобы завертелись спирали. Мне это сейчас необходимо – я дышу слишком быстро, по шее стекает пот. Все из-за машины, мистера Крэншоу и разговора с полицейским. Не из-за Марджори.

Через несколько минут мозг возвращается к обычной работе – анализу данных и выявлению закономерностей. Не разрешаю себе думать о Цего и Клинтоне. Буду работать часть обеденного перерыва, чтобы возместить время, потраченное на разговор с полицией, а минуту восемнадцать секунд, потраченные на мистера Крэншоу, возмещать не буду.

Погрузившись в прекрасные хитросплетения символов, вспоминаю про обед в час двадцать восемь минут семнадцать секунд.

В голове играет Брух, концерт для скрипки номер два. Дома у меня целых четыре его записи. Моя любимая – очень старая с известным солистом двадцатого века Перлманом. Три более новые, две из них вполне приличные, но не особо интересные, а одна – в исполнении прошлогодней победительницы конкурса имени Чайковского Идрис Вай-Кассаделикос, совсем еще юной. Идрис Вай-Кассаделикос, возможно, станет лучше Перлмана, когда подрастет. Не знаю, насколько он был хорош в ее возрасте, но она играет страстно – растягивает длинные ноты в берущие за душу музыкальные фразы.

В такой музыке особенный рисунок. Бах четко следует музыкальному узору, и у него много… овальных форм – они расходятся лепестками от центра. В протяжности музыкальных фраз Бруха овалы слегка размыты, но я люблю его несимметричность и плавность длинных переходов.

Это темная музыка. Я слышу ее, как долгие колеблющиеся волны тьмы, похожие на синие ленты, которые колышутся на ветру, то закрывая, то открывая звезды в ночном небе. То тише, то громче… Теперь хорошо слышна скрипка на фоне слабого дыхания оркестра, еще громче – она веет над оркестром, как ленты на ветру.

Да, это подходящая музыка для чтения Цего и Клинтона. Быстро съедаю свой обед, устанавливаю таймер, чтобы включился вентилятор. Бегающие мерцающие огоньки подскажут мне, когда вновь приниматься за работу.

Цего и Клинтон рассказывают, как мозг воспринимает края, углы, текстуру, цвет, как информация переходит туда и обратно между слоями визуальной обработки. Я не знал, что существует специальный участок для распознавания лиц, но статья, на которую ссылаются авторы, была написана еще в двадцатом веке. Я не знал, что навык распознавания