– Как хорошо! – сказал он Дэну.

Дэн кивнул головой:

– Да, красиво. И от них молоко у коров вкуснее.

Минута молчания. Затем Дэн украдкой посмотрел на Дэвида и спросил:

– Ну, как тебе нравится в «Холме»?

– Ничего, Дэн, там неплохо, – ответил Дэвид.

По совершенно непонятной Дэвиду причине что-то вроде стыдливого смущения выразилось на румяном лице Дэна; он отрывисто засмеялся, уставившись на Дэвида ясными голубыми глазами:

– И ты всех их знаешь? Ты уже, должно быть, успел со всеми познакомиться? И Грэйс видел, а?

Когда Дэн упомянул имя Грэйс, на лице его выразилось благоговение. Он сделал горлом глотательное движение, словно принимая святое причастие. Но Дэвид ничего не заметил. Он покачал головой:

– Грэйс я не видел. Она, кажется, живет сейчас не дома. В Хэррогейте, что ли?

– Да, – подтвердил Дэн, погруженный в созерцание вздрагивающих ушей своей лошади. – Она в Хэррогейте. – И после напряженного молчания Дэн Тисдэйл прибавил со вздохом: – Удивительно славная девушка эта Грэйс!

Он снова вздохнул, вздохнул от души, и в этом вздохе излил все томление недостижимой мечты, скрываемое в глубине сердца вот уже почти восемь лет.

В это время они подъезжали уже к ферме Эвори, и на повороте Дэн остановил фургон. Роберт и Дэвид сошли, снова поблагодарили Дэна и пошли полями к Уонсбеку.

Они добрались до реки, полноводной и светлой. Не глядя на сына, Роберт сказал:

– Я пойду за мост, Дэви, а ты начинай тут… тут самое лучшее место для ловли. Потом приходи ко мне, и мы вместе перекусим. – Он кивнул сыну и зашагал по берегу.

Дэвид медленно поднял удочку, довольно равнодушно привязал лесу, потом выбрал для приманки личинки зеленой, коричневой и синей мухи. Пробуя удочку, он взмахнул ею и ощутил легкий трепет: снова все было как встарь. С удочкой в руке он подошел ближе и стал у самой воды, балансируя на горячем сухом валуне. Форель почти бесшумно проплыла посредине реки. Слабый плеск сомкнувшейся над ней воды пронизал Дэвида до мозга костей, – он подействовал на него, как хлопанье пробки, вылетающей из бутылки, действует на пьяницу, который много лет не пил вина. И он принялся удить.

Он постепенно передвигался вверх по берегу, удил, где только можно было, во всех хороших местах. Из-за туч выглянуло солнце и пригревало его яркими лучами. В уши вливалось журчание реки, тихий звук вечно бегущей воды.

Он поймал пять рыб, из которых самая крупная весила по меньшей мере фунт. Но когда они с отцом встретились у моста, оказалось, что Роберт его превзошел. На траве рядышком лежала целая дюжина форелей. Роберт растянулся неподалеку и курил, опершись на локоть. Он бросил удить больше часа тому назад, как только набрал дюжину.

Было уже три часа, и Дэвид успел проголодаться. Они вдвоем принялись уничтожать свои запасы: сэндвичи с ветчиной, крутые яйца, большой кусок пирога с телятиной и – шедевр Марты – ватрушку с малиновым вареньем. В пакете оказалась также бутылка молока, и, чтобы остудить молоко, Роберт поставил бутылку в воду, там, где было мелко.

У Роберта, в противоположность большинству чахоточных, аппетит был плохой. Не соблазняясь вкусными вещами, он и сегодня ел очень мало и скоро взялся снова за свою трубку.

Дэвид все это заметил. Некоторое время он с тревогой всматривался в отца: отец как будто похудел, немного сгорбился. Больные чахоткой уезжают в Швейцарию, Флориду, Аризону; их помещают в прекрасные дорогие санатории; их на все лады выстукивают дорогостоящие доктора; они отхаркивают мокроту в дорогостоящие фляжки с резиновыми пробками. А его отец работает под землей в шахте, никто его не выстукивает, и мокроту он собирает в клочки газетной бумаги… Все былые чувства нахлынули на Дэвида. Он сказал:

– Ты ничего не ел, папа. Не бережешь ты себя совсем.

– Да я здоров, – сказал Роберт с искренним убеждением.

Он отличался оптимизмом, как все чахоточные. Они всегда верят в свое выздоровление, а Роберт притом был болен так давно, что кашель, пот, мокрота стали как бы частью его самого, и он терпел все это без всякого ожесточения. Собственно, он вспоминал о них только затем, чтобы сказать себе, что скоро от них избавится. Вот и сейчас он улыбнулся Дэвиду и постучал себя по груди концом трубки:

– Не беспокойся… от этого я не умру.

Дэвид тоже зажег свою трубку. Они лежали и курили, глядя в небо, на белые облачка, которые гонялись друг за другом в вышине. Пахло травой и первыми весенними цветами, табачным дымом и дождевыми червями, лежавшими у Роберта в сумке. Очень приятно пахло. А вокруг, насколько хватал глаз, – только поля, луга, деревья, нигде ни единого домика. То была пора, когда ягнились овцы, отовсюду доносилось блеяние, полное мирного спокойствия. И все дышало покоем, двигались только белые облачка в небе да крошечные белые ягнята: они прыгали и сталкивались лбами под животами матерей, которые стояли в ожидании и жевали, широко раздвинув задние ноги. Беленькие ягнята крепко бодали друг друга, сосали мать, потом опять бодались, но недолго, они убегали от матери и снова принимались играть и скакать, все крепче и крепче стукаясь лбами.

Роберту хотелось знать, счастлив ли Дэвид. Он очень много думал об этом. Может быть, Дэвид только кажется счастливым, а в душе совсем не счастлив? Но спросить об этом сына Роберт не мог: не мог он, как Марта, влезать ему в душу, в тайну отношений между ним и Дженни. Роберт вдыхал запахи весны и думал: «Весенний цветок, пение птицы – и готово, человек влюбился. Единственная птица, которой можно разрешить петь весной, – это кукушка… Если бы Дэвид просто взял эту Дженни (а она, видимо, девушка как раз такого сорта), он не лежал бы здесь сейчас с таким измученным лицом. Но он слишком молод, чтобы понять это, и дело кончилось свадьбой. А теперь он тянет лямку в начальной школе, обучает молодого Барраса, гонясь за заработком, а экзамен на бакалавра и все те прекрасные планы, которые мы когда-то строили вместе, отложены в долгий ящик, может быть, и совсем забыты». Роберт горячо желал, чтобы Дэвид поскорее выпутался из всего этого, чтобы он шел вперед и создал себе имя, сделал в жизни что-нибудь настоящее. Ведь он мог бы далеко пойти, в нем есть что-то такое… Роберт все еще крепко надеялся, что Дэвид добьется своего. Но он перестал думать об этом, так как у него были