лет, – как ясно помнился этот день и лавка Мэрриота на Вест-стрит, куда они с отцом ходили эту удочку покупать. Он попробовал согнуть удочку – она осталась такой же гибкой и вполне годилась. Тихонько насвистывая, Дэвид надел сапоги. Дженни была еще в постели, когда он ушел из дому.

Он поднялся на Террасы, прошел по Инкерманской улице к родному дому. Странные ощущения будило в нем сегодня тихое весеннее утро. Сэмми и Гюи работали в утренней смене, но мать была дома и стояла у стола, завертывая в промасленную бумагу завтрак Роберту и обвязывая его тонкой бечевкой. Марта экономила бечевку и бумагу, как будто это было золото. При виде сына она кивнула головой, но углы ее губ опустились с недобрым выражением. Видно было, что она еще не простила его.

– Ты плохо выглядишь, – заметила она, пронизывая его угрюмым взглядом.

– Я вполне здоров, мама.

Это была неправда. В последние месяцы ему временами нездоровилось.

– У тебя лицо бело, как бумага.

Он ответил коротко:

– Ну что ж поделаешь. Говорю тебе, что я здоров, отлично себя чувствую.

– А я так думаю, что ты был здоровее, когда жил дома и работал в шахте, как все добрые люди.

Дэвид почувствовал раздражение, но спросил только:

– Где папа?

– Пошел за личинками. Сейчас вернется. А тебе так некогда, что не можешь посидеть минутку и поговорить с родной матерью?

Дэвид сел и стал наблюдать, как она старательно завязывала на пакете последний тугой бантик, – на бечевке не было ни одного узла, так как Марта рассчитывала получить ее обратно и снова пустить в ход.

Марта мало постарела; ее большое крепкое тело было все так же подвижно, движения уверенны, глубоко сидящие глаза зорко и властно глядели с худого, но здорового и энергичного лица. Она вдруг обернулась к сыну:

– А твой завтрак где?

– В кармане.

– Покажи-ка.

Он сделал вид, что не слышит. Мать протянула руку, повторила:

– Покажи.

– Не покажу, мама. Мой завтрак у меня в кармане. Его буду есть я. Вот и все.

Рука Марты все еще оставалась протянутой. Угрюмое выражение ее лица не смягчилось.

– Так ты уже и в глаза дерзишь матери… мало того, что за глаза делал, что хотел!

– О черт! Я вовсе не хочу дерзить тебе, мама. Просто я…

Он сердито извлек из кармана завернутый в бумагу пакетик.

Она взяла его спокойно и с тем же хладнокровием развернула три ломтика черствого хлеба с вареньем, которые он приготовил себе. Лицо ее не изменилось, не выразило никакого пренебрежения, она просто отложила пакет в сторону и сказала:

– Они пойдут в мой хлебный пудинг. – И без дальнейших разговоров подала ему уложенный ею солидный пакет, добавив только: – Этого с избытком хватит на вас двоих.

В ее отношении к нему была несправедливость, но была и доля материнской заботливости. Эта заботливость вдруг ударила его по сердцу. Он сказал горячо:

– Мама, я бы очень хотел, чтобы ты была поласковее с Дженни. Ты очень строго судишь ее. Это несправедливо. Ты не пытаешься наладить с ней отношения. За последние три месяца ты навещала нас не больше трех-четырех раз.

– А разве она хочет, чтобы я у нее бывала, Дэвид?

– Ты не делаешь так, чтобы ей этого захотелось, мама. Тебе следует быть поласковее к ней. Она здесь одинока. Ты должна ее ободрять.

Марта проворчала еще угрюмее обычного:

– Ах, так она нуждается в ободрении?

Она сделала паузу. Холодный гнев душил ее. Она ничем не выдала его, но от волнения заговорила вдруг с резким шотландским акцентом, как в юности:

– И она одинока, вот как? А с чего бы это ей быть одинокой, когда у нее есть муж и дом, за которым надо смотреть? Я вот одинокой себя не чувствовала. У меня на это никогда времени не хватало. А она постоянно шляется по городу и лебезит перед теми, кто побогаче да познатнее. Этак она никогда не заслужит ни дружбы, ни уважения настоящих людей. И на твоем месте я бы ей посоветовала не покупать столько бутылок портвейна у Мэрчисона.

– Мама! – Дэвид вскочил, бледное лицо его запылало. – Да как ты смеешь говорить такие вещи…

В ту минуту, как они мерили друг друга глазами – он багрово-красный, она бледная, бесстрастная, – в открытых дверях появился Роберт. Он с одного взгляда все понял.

– Ну, Дэви, я готов, – сказал он мягко. – Едем. А с матерью поговоришь, уже когда вернемся…

У Дэвида вырвался долгий вздох из самой глубины души. Он опустил глаза, чтобы скрыть, как больно он задет.

– Хорошо, папа.

И они вышли вместе. По дороге Роберт говорил больше, чем обычно. Он завел длинный разговор насчет рыбной ловли. Рассказал, что достал отличных личинок на костеобжигательном заводе, а червяков у Миддльрига. И ветер сегодня подходящий, так что ловля будет удачная. И он устроил так, что их подвезет фургон Тисдэйла. Возчик болен, и хлеб развозит Дэн, который после работы в шахте помогает отцу. Он довезет их до фермы Эвори, а оттуда до Морпета мили две. Это очень любезно со стороны Дэна… Славный он парень.

Дэвид слушал, старался слушать, но он понимал, что скрывается за разговорчивостью отца. Пока Роберт беседовал с Дэном перед булочной Тисдэйла, он стоял в стороне. Как больно слышать от матери такие речи! Но в ее словах было крошечное зерно правды, – и это-то грызло Дэвида, глодало, не давало покоя.

Когда фургон нагрузили, Дэн Тисдэйл влез в него, за ним с трудом, медленно, опершись ногой на медную ступицу колеса, взобрался Роберт, затем Дэвид. В фургоне было не слишком просторно. Они тронулись.

Как только проехали предместье, Дэн начал весело болтать. Сказал, что доставит их до самой фермы Эвори, а хлеб развезет уже на обратном пути. Обидно, что ему нельзя отправиться с ними, – он любит удить, да не часто удается этим побаловаться. Вообще, он любит бывать за городом, любит деревенскую жизнь. Собственно говоря, он всегда мечтал стать фермером, работать на свежем воздухе, а не в паршивой мокрой шахте. Но так уж все сложилось. Тут Дэн засмеялся, немного устыдившись своей откровенности.

Они уезжали все дальше от однообразной равнины с мрачными трубами и надшахтными копрами, и уже вокруг них расстилались поля, другой мир, одетый молодой зеленой листвой и молодой травой. Казалось, Бог только что создал этот кусочек земли и не далее как прошлой ночью уронил его с неба, а люди еще не успели найти и загрязнить его. Поля желтели одуванчиками, тысячами одуванчиков, и