Шрифт:
Закладка:
Я кивнула, но в глубине души держалась за Себастьяна, давая молчаливое обещание: «Я никогда тебя не отпущу».
Она убрала со стола пустые миски и отнесла их в раковину.
Я встала:
– Позвольте мне помыть посуду.
– Нет. Сможешь сделать это утром. Идем, я покажу тебе твою комнату.
Я подхватила чемодан и последовала за ней вверх по узкой деревянной лестнице. Прямо над кухней располагалась небольшая спальня; половицы были истертыми и неровными, и сквозь щели между досками виднелась часть кухонного пространства. Темная деревянная кровать с высоким изогнутым изголовьем стояла под маленьким окном, прорезанным в покатой крыше, а на столике рядом с кроватью была лампа. Я находила утешение в том, что она застелила мне постель.
– Ванная внизу, рядом с кухней, – заявила она.
– Спасибо, все очень мило.
– Alors, bonsoir[98]. – Она повернулась и ушла.
Я села на кровать, чувствуя себя одинокой, как никогда в жизни.
Затем я положила ладонь на раздутый живот, ощущая своего ребенка – нашего ребенка, – и чувство любви и благодарности охватило меня, вытесняя одиночество надеждой.
Глава 46
Бретань, 14 февраля 1945 года
Элиз
Я просыпалась все раньше и раньше, всегда в темноте. Но это неудивительно, ведь каждый вечер мы укладывались спать еще до девяти. Больше делать было нечего, да и на седьмом месяце беременности я постоянно чувствовала себя измученной и в конце дня с облегчением забиралась в свою кроватку под балками скатной крыши. Ребенок, растущий во мне, стал реальным; я знала, когда он или она спит или бодрствует. У меня было ощущение, что это девочка, и я мысленно разговаривала с ней, рассказывая все об ее отце. Я остро чувствовала его отсутствие, как зияющую дыру в моей душе, но утешала себя мыслью, что скоро у меня будет его частичка – кто-то, кого я смогу любить беззаветно.
Мадам ле Кальве организовала наш распорядок дня так, чтобы свести наше общение к минимуму – просила меня доить коров до рассвета и выводить их на поля с восходом солнца, так что мы даже не могли позавтракать вместе. Включив прикроватную лампу, я посмотрела на часы: пять утра. Я спустила ноги с кровати и побрела на кухню.
Она уже возилась там, варила кофе. Судя по тому, как она поджала губы и холодно посмотрела на меня, я нарушила ее утреннюю рутину.
– Меня сегодня не будет, – сказала она еще до того, как я успела произнести bonjour. Она налила кофе в серебристый термос. – Ты сможешь собрать яйца и испечь хлеб утром?
– Да, конечно. – Я хотела спросить, куда она собирается, но не осмелилась.
– Я вернусь до темноты. Тебе придется загнать обратно коров.
Наконец я набралась храбрости:
– Могу я спросить, далеко вы путь держите?
Она непонимающе уставилась на меня, затем отрицательно покачала головой. Не говоря больше ни слова, она положила термос и немного хлеба в корзинку и удалилась. Кто уходит из дома до рассвета? Куда она направлялась?
В каком-то смысле для меня было облегчением остаться одной в коттедже. Я набросила на плечи широкое шерстяное пальто и натянула резиновые сапоги. Если бы удалось быстро управиться с дойкой, я могла бы дольше наслаждаться этим местом в одиночестве, прежде чем вернется хозяйка. Хотя я на собственном горьком опыте убедилась, что торопить дойку бесполезно; коровам нравилось, когда их мягко уговаривали отдать молоко, и мне могло потребоваться часа два, а то и больше, чтобы подоить шесть буренок. Тем утром я начала со своей любимицы, Джесси. Она легонько ткнулась в меня мордой, когда я зашла в стойло; из ее ноздрей вырывался туман. Я погладила ее мокрый нос, что-то бормотала ей, проводя рукой по бархатистой шее, зарываясь лицом в складки кожи, вдыхая ее запах. Мне было уютно в надежном, молчаливом присутствии коров, и пусть это могло показаться безумием, но я чувствовала, что Джесси понимает мои эмоции. Улавливает в них то радость, то грусть, то тревогу. И вечное одиночество. Я нежно похлопала себя по животу, счастливая от того, что через пару месяцев нас будет двое.
Я выдвинула низкий табурет и села, согревая руки своим дыханием, прежде чем взяться за вымя, тихо напевая, когда полились струйки молока. Подоив всех шестерых, я отнесла тяжелые ведра с молоком на кухню, чтобы позже разлить его по бутылкам. Потом вернулась к коровам и вывела их на пастбище.
Наконец-то окунувшись в тепло кухни, я поставила воду на огонь, чтобы приготовить себе первую чашку кофе. Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я осторожно открыла щеколду. На крыльце стояла пожилая женщина, оглядывая меня с ног до головы:
– Bonjour. – Я колебалась, не зная, приглашать ли ее войти.
– Ты – Элиз. – Прозвучало как обвинение. Женщина решительно переступила порог. – Значит, мадам ле Кальве нет дома?
– Нет. Я не знаю, когда она вернется. Думаю, не раньше, чем вечером.
Она закрыла за собой дверь и шагнула дальше на кухню.
– Четырнадцатое февраля. Так и знала, что ее сегодня здесь не будет.
– День святого Валентина? – Может, у нее где-то был тайный любовник?
– Святой Валентин здесь совершенно ни при чем. – Она холодно посмотрела на меня. – Ты не собираешься предложить мне кофе? – Она села к столу, и, полагая, что у меня нет выбора, я достала из шкафчика две кружки.
– Как вас зовут? – осмелилась спросить я.
– Дай чашку, а не кружку. – Она покачала головой, как будто сердилась.
Я насыпала немного кофейных зерен в мельницу и повернула ручку, ожидая, когда же гостья скажет, кто она такая. Но она невозмутимо сидела за столом, и ее глаза следили за мной, прожигая мне спину, когда я отворачивалась. Наконец она снова заговорила.
– Она сказала тебе, куда собирается?
– Нет. – Я повернулась, чтобы посмотреть на нее. – Не говорила.
– Хм, значит, она тебе мало что рассказывала.
– Нам не до разговоров. Мы много работаем.
Она пропустила мою реплику мимо ушей, продолжая буравить меня прищуренным взглядом:
– Но я знаю о тебе.
Я почувствовала, как кровь прилила к моим щекам, и повернулась, чтобы снять с плиты кастрюлю и налить кофе, решив ничего не говорить.
– Ей пришлось приютить тебя, – продолжила она. – Из-за брата. – Я поставила перед ней чашку. – Он пытался спасти ее дочь. Ты знала об этом? – Она не стала дожидаться ответа. – Да. Он примчался сюда, проделал
