стар и тяжело болен и на руках у него оставалась умирающая жена, вот уже шесть лет не встававшая с постели. Я же соглашаюсь на это, хотя сам молод и здоров; равным образом молода и здорова моя жена, Лея. Что происходит с нами — с ней, со мной? Похоже, мы сходим с ума. Нет, схожу с ума я, а Лея — жертва моего помешательства, равно как и мой сын. Что же мне делать? И что я могу сделать? Мне не дано повернуть вспять ход моей жизни. Но даже если бы это было возможно, к чему бы я вернулся? Не думаю, что мой сын хотел бы услышать: „Твой отец умер, потому что хотел умереть“. Если мой сын не унаследует от меня мое безумие, он вправе будет задать вопрос: „Если это так, то почему он не умер до того, как произвел меня свет?“»

Иногда его по старой памяти просили в Израиле оказать определенную помощь: его мастерские допросы не были забыты, о них по-прежнему ходили легенды. Однажды к нему привели грека, историка, автора докторской диссертации по культуре Средиземноморья; он подозревался в связях с неким иерусалимским священником, сотрудничавшим с арабскими террористами. Прямых улик против грека-туриста не было; так, смутные подозрения, но от беседы с этим человеком у Александра надолго осталось какое-то смущавшее его двойственное впечатление, напоминавшее по вкусу горький шоколад: что-то привлекало его к нему так же сильно, как и отталкивало. Грек пылко говорил о своей теории возрождения великого Средиземноморья и о старой культуре, некогда объединявшей, по его убеждению, разноплеменные народы этих мест; он был уверен, что рано или поздно ситуация вернется к изначалию и ушедшие из мира времена восстанут из пепла вражды и непонимания. Разумеется, под «старой культурой» он понимал культуру греческую. В конце беседы выяснилось, что вечером грек собирался пойти на концерт: играли квартеты Моцарта, столь любимые Александром, и на какое-то мгновенье он испытал вдруг странное искушение — ему захотелось снять темные очки, отцепить накладные усы и бороду, которые он нацепил для допроса. Что сказал бы этот грек, увидев его истинное лицо? Что сказал бы он, услыхав от Александра: «Давайте пойдем на Моцарта вместе. Послушаем музыку, а потом я покажу вам один рыбный ресторанчик в Яффо, мы закажем форель и вино из галилейской винодельни, а потом мы продолжим разговор о возрождении, которое всем нам предстоит. Всем нам, на берегах Средиземного моря».

Он этого не сделал. Он угрюмо продолжил допрос, настаивая на своей версии: связь одного грека с другим не кажется ему чисто случайной. Иерусалимский священник уже давно под подозрением, которое, увы, подтверждается, — он ненавидит евреев и не скрывает этого; террористы — нередкие гости в его доме; не логичнее ли предположить, что он — прямо или косвенно — сочувствует терактам, от которых гибнут люди и взлетают на воздух автобусы. Что может связывать ученого и фанатика-антисемита? Дальнее родство? Не логичнее ли предположить что-нибудь еще? В его, Александра, власти, придать этому расследованию тот или иной оборот. Лучшим для священника результатом могла явиться депортация, худшим…

Показалось ли ему, что допрашиваемый глядит на него с жалостью и презрением?

Он сам глядел на себя не лучше. Может быть, поэтому в конце допроса, отпуская грека, Александр не удержался и пожал ему руку. Темные, в пол-лица очки и накладная борода с усами делали этот, выходящий за рамки официального поведения жест более или менее безопасным.

Позднее, через двенадцать лет, встретив этого грека при других обстоятельствах, он испытал чувство сожаления, что тогда, во время первой встречи, не пристрелил его. Потому что позднее он уже не был прежним Александром и не мог доставить себе подобное удовольствие. Даже если бы захотел…

А тем временем он вернулся к прежнему образу жизни, и поездки за границу перемежались с короткими возвращениями домой. Домой — это значило к одиноким вечерам, к пластинкам — в Тель-Авиве; а если получалось — к двум маленьким девочкам в доме на холме. И снова — в бесчисленных номерах бесчисленных гостиниц Европы, вспоминая этих девочек, которые, взрослея, все более пугались от его внезапных появлений и прятались за Лею, когда он пробовал обнять или приласкать их. Сама Лея постепенно становилась ему чужой, превращаясь в малознакомую, с каждым разом все более грузную женщину с упрямым и измученным выражением лица: эта ноша — доставшийся ей огромный старый семейный дом был причиной только усиливавшейся с течением времени неприязни, если не враждебности, со стороны соседей по мошаву; они, как могли, бойкотировали и саму Лею, и этот, уже много лет ненавистный им дом и отказались переступить его порог даже тогда, когда Лея как-то раз попыталась собрать в нем своих коллег на обычное учительское собрание…

23

В 1967 году в руках израильтян оказался весь западный берег реки Иордан, включая Старый город Иерусалима. Хотя Александр был по-прежнему загружен работой, он старался бывать в Израиле как можно чаще. Он ездил на арабские территории, забираясь в глубь арабских деревень, где, как ему казалось, время давно прекратило свой бег. Сидя на корточках у входа в кофейню, он неторопливо затевал долгие разговоры с бездельниками, потчевавшими его некогда знакомыми и уже полузабытыми историями, притчами и сказаниями, в которых древняя мудрость перемежалась со сквернословием как навоз с соломой. Он предавался этому времяпровождению с неведомым ему доселе наслаждением; изрядно подзабытый было народный говор вновь перестал быть чуждым, он восстановил в памяти наречия, которые когда-то знал и уже не надеялся вновь услышать.

Его арабский был теперь безупречен, но он не пытался выдавать себя за араба. Наоборот. Он бросался в глаза подчеркнуто европейским видом, одеждой, купленной в самых дорогих магазинах Лондона. Он бродил по узким пыльным улочкам Иерусалима, заводя разговор с армянскими и греческими священниками, пил горько-сладкий кофе с владельцами крохотных ювелирных лавчонок и проводил ночи в кельях в древних монастырях. Он понимал, что ни греки, ни армяне, ни арабы не могут понять, кто он такой — богатый и праздный израильтянин или турист из какой-то неведомой им европейской страны, тем более что — в целях предосторожности — он давал в гостиницах то один, то другой из своих многочисленных паспортов. Разумеется, возникали вопросы — откуда он так знает язык. Арабским собеседникам он охотно сообщал, что выучил его еще в молодые годы в одном из европейских университетов, добавляя, что бывал в этих местах еще во времена английского мандата, и этот невинный трюк, этот обман