так с ним сдружился, что угодил в гувернеры – к трем его сыновьям-подросткам. Сам еще толком ни в чем не сведущий, учил трех недорослей астрологии, геральдике и алхимии. И сам, вместе с ними, невольно заново постигал, раскладывал, как органы трупа при вскрытии, – все те знания, что прежде бездумно носил в своей голове, заученные, вызубренные, как стихи. Сам постигал, вместе с учениками, прежде заученное, разбирал, составлял из мертвой смальты – живую, играющую мозаику.

Ах да, он же был господин Тофана. И отец его звался так, и сгоревшая на парижском костре непутевая тетка. Десэ выучил подопечных своих недорослей составлять этот яд – попросту из озорства, из сострадания к бедным изгнанникам. Решил тогда, что им, невезучим шведским иудушкам, с подобным знанием как-то полегче будет устроиться в жизни. Вырастил трех новых господ Тофана, на свою голову.

Время прошло, и безумная блуждающая звезда развела их всех далеко от Десэ, всех – кроме одного. Самого лучшего, самого способного его ученика. Даже в мыслях Десэ не называл его сыном, эту согретую на груди змею, но, увы – остался к нему привязан.

Но и в сказках – волчонок вырастает в волка и отправляется резать стада, а воспитавший его ворон остается сидеть на суку. Ты можешь выучить питомца всем своим премудростям, передать все свои знания – но ты не в силах изменить его природу. Он то, что он есть, люди не меняются. Бывший гувернер держался рядом, но и чуть поодаль – от недавнего ученика, и следил за его успехами. Или – провалами. Следил за тем, как умница и алхимик на глазах его превращается в кукольного птимэтра, придворного повесу, предлагающего себя на продажу, и столь недорого. Видел – с безопасного расстояния, с щемящей болью – его первые беспомощные интриги, и обидные падения, и то, как он пытается защищаться. Увы, тщетно. Алхимия в новой его войне оказалась почти бесполезным оружием – пригодился разве что белый опийный табак, в который ученик его все чаще зарывался носом, при каждой своей придворной неудаче. Десэ нарочно придумал для него этот белый табак – чтоб не так больно было ему ломать крылья и падать.

Возок остановился позади дома – Десэ свистнул конюха и отдал ему поводья. Во флигеле его, самом дальнем, горел свет. Десэ удивленно хмыкнул и стремительно зашагал к своему жилищу.

– Ты же принес ее? Эту штуку с эфедрой? – ученик его зажигал в светильниках свечи, одну за другой, тень среди пляшущих теней, темный и тонкий, как переломленная плеть. – Мне до смерти хочется знать, как он это делает.

– Ты странный человек, Рене, – криво усмехнулся Десэ и выставил бутылку – из-за пазухи на стол. – Ты же мог спросить формулу у самого доктора.

– Фу, – поморщился капризно Рене, – так неинтересно. Я хотел бы узнать ее – сам.

Десэ посмотрел на него с любопытством.

– Надоедает все выманивать из людей деньгами и поцелуями, – пояснил Рене. – Хочется добиться хоть чего-то собственным ничтожным умом.

– Боюсь, эта сыворотка скисла, – предупредил Десэ. – Ей уже часов десять, а живет она только пять.

Рене улыбнулся, сощурив глаза – так, что получились агатовые лукавые полумесяцы, – и отвечал с беспечной бравадой:

– Так даже интереснее, правда? Всегда интереснее играть, когда знаешь заранее, что уже проиграл. Более того – только тогда и стоит ввязываться в игру…

Портрет среди языков пламени

Яков два часа провел под июльским дождем, позади опечатанного дома Дрыкина. Увидел, как вышли из калитки две закутанные в плащи фигуры – о, знакомый запах яванских пачулей! Где тебя только не носит, благословенный градоначальник Салтыков…

Яков подождал, пока гости отойдут подальше и заберутся в свою карету, и тогда лишь поскребся в дверь и позвал:

– Трисмегист!

Прошуршали шаги, приоткрылась дверь:

– Забегай, братишка!

Яков нырнул в дверной проем, и дверь бесшумно притворилась.

– И зачем пожаловал? Или как все, черную маму о милостях просить?

– Знаешь, где дом Кузнецова? Кошкин тупик?

– Дом выморочный, – не сразу вспомнил Трисмегист. – Опечатан в казну, пока не продан. Ходу в него нет, но пожелаю – будет. Что там у тебя – клад зарыт?

– Можно и так сказать. – Яков прошел в комнату, приблизился к заложенному ставнями окну, из щелей которого шел слабый свет. – Там за печкой, в кувшине, ведьмин амулет. Он мне нужен.

– Что платишь? – быстро спросил Иван.

Яков покопался в кармане и вытащил две шпильки, осыпанные изумрудными осколками:

– Это задаток, – потом запустил руку в карман еще раз, и блеснула длинная самоцветная сережка, играющая такими же русалочьими изумрудными каплями. – А это потом.

– Бабу ограбил? – с долей похвалы протянул Трисмегист. – Ай молодца! Наш человек.

– Вот и не бабу, обер-гофмаршала. В его спальне весь стол завален подобными цацками. Пока он глядел мне в глаза и гривуазно кокетничал, ничего не стоило накрыть кое-что ладонью и спрятать в рукав. Я думаю, новый патрон мой и не заметил пропажи.

– Когда тебе нужен твой амулет? – Трисмегист взял из руки доктора две шпильки, повертел в солнечном луче – камни заиграли, словно смеясь.

– К завтрашней ночи.

Ивашка все разглядывал шпильки, не спешил прятать:

– Гляди-ка, кровь на них. Бедные птимэтры, ради красоты так себя ранить…

– Гофмаршал боится крови, – вспомнил Яков. – Я однажды перевязывал ему рану, царапину – он чуть не помер со страху. Но ради красоты, видать, чего не стерпишь…

– Завтра к полуночи приходи – все тебе будет, – пообещал Трисмегист и приколол обе шпильки к монашескому своему капюшону. – Карманов нет, а в кошеле погнутся, – пояснил он, смущаясь.

– А сережку – в ухо повесишь? – тут же поинтересовался Яков.

– Что я, содомит? – оскорбился Иван.

– И ты не спросишь, для чего мне амулет?

– Здесь не спрашивают – зачем, спрашивают – когда и сколько. – Трисмегист сощурил лисьи глаза.

– Спасибо, Иштван.

– Иван я, доктор, это так произносится, – мягко поправил его Трисмегист. – Я-то терплю, но когда-нибудь какой другой Иван может не стерпеть и отоварить тебя в твое прекрасное грызло. Так что лучше переучивайся.

– Хорошо, я запомню. Иван, – чисто выговорил доктор Ван Геделе.

Солнце уже шло к закату, когда к дому Бидлоу подкатился скромный возок инженера Гросса. Инженер заехал, чтобы прихватить с собою доктора Ван Геделе – на измайловскую премьеру оперы, по случаю тезоименитства. Конечно же, инженер и доктор были не те персоны, чтобы сидеть в зрительном зале, им предстояло следить за представлением из-за кулис, инженеру