– Вот, смотри. Мы с профосом даже поспорили, что это – колдовство или следы любовной игры…

В камере восемь, темной клетушке с окошком-бойницей под самым потолком, на низких нарах лежала баба. Тощая, старая, в холщовой рубашке с полосами крови – после кнута, не иначе. Десэ бесцеремонно повернул безжизненное, словно парализованное тело, задрал на бабе рубашку и показал без стеснения – то, что его взволновало. Спина и в самом деле нещадно исполосована была кнутом, но в середине, меж лопаток, еще и вырезан был квадрат кожи площадью примерно в два вершка. Рана уже затянулась, пошла рубцами, но видно было, что кожу снимали недавно.

– Вот что это? – спросил Десэ, возвращая рубашку на место.

Баба лежала в его руках, будто кукла, и не издавала ни звука. Яков с тревогой заглянул ей в лицо – нет, он не знал ее, слава богу… Чужая незнакомая баба, не такая и старая, просто иссушенная и изъеденная тюрьмою. Углы рта трагически опущены, под глазами черно, и в самих глазах – пусто-пусто…

– У нее и спроси, – предложил он пастору, но тот лишь фыркнул:

– Она немая. Язык есть, но все равно немая, не говорит, как ее ребята ни полосовали… Проходит по делу княжны Юсуповой, той, что ведьма. Помнишь, может, – голая под плащом на коне скакала. Так эта баба – нянька ее. Тоже ведьма – послезавтра ее закапывать, а мы так и не поняли, что у нее со спиной. Ты ученый, может, ты знаешь?

– Что значит – закапывать? – не понял Яков.

– Заживо закапывать, – пояснил деловито Десэ. – Такая русская казнь. Нет, не пугайся – сперва задушат, конечно, княжна заплатила, чтоб не заживо. Но тайны ее это нам не раскроет.

– Тебе так важно это знать? – спросил Яков у пастора, глядя ему в глаза. У Десэ были мертвые глаза, и когда он смеялся или злился, они оставались мертвыми, как вода в болоте. Лицо его жило своею жизнью, хмурилось, гримасничало, подергивалось судорогой, – а глаза не меняли выражения, словно две стекляшки.

– Мне важно это знать, – подтвердил Десэ. – Я учил когда-то этот урок, но так до конца и не выучил, пришлось уйти, не закончив курса.

Баба лежала на нарах как мертвая, и спутанная коса ее свисала к земле, как плеть. Яков присел на корточки, в поле зрения ее раскрытых глаз, заглянул в них – зрачки дернулись.

– Я знаю, – произнес он беззвучно, одними губами, – про твой гри-гри. Ведь это гри-гри? Я угадал?

Женщина прикрыла веки – да.

– О чем ты ее спросил? – Десэ любопытно вглядывался, но он-то не читал по губам, не умел.

– Я разгадал твою тайну, – уже голосом сказал ему Яков. – Когда ее казнят?

– Я же сказал – послезавтра. Восемь пополуночи, все казни идут у нас в это время.

– Ты очень хочешь узнать свой секрет? Тогда позволь мне увидеть ее перед казнью – как исповеднику или еще как.

– Зачем же?

– Этот кусок кожи, из ее спины – она вырезала его нарочно, или кто-то для нее, чтобы сделать ладанку, в которую спрятана ее душа. Сейчас души в ней нет, душа в этой ладанке, которая зовется гри-гри. Если надеть на нее гри-гри перед смертью – она не умрет, станет нежитью.

На самом деле Яков помнил это очень неточно – станет ведьма нежитью без гри-гри или, наоборот, если гри-гри ей вернуть. Одно он знал наверняка: тот, кто прежде смерти вернет ведьме ее амулет, сделается для нее чем-то вроде хозяина, как это происходит с джинном из лампы, и после смерти ведьма вроде как станет его слугой. Он тоже не дослушал этот урок в свое время…

Яков опять повернулся к ведьме, так и не вставая еще с корточек:

– Скажи, где твой дом? Я принесу тебе твою вещь – если скажешь, где она спрятана. Я могу читать по губам…

– Кошкин тупик, дом Кузнецова. В кувшине за печкой, – мертвые губы шевельнулись и сказали эти две фразы – без единого звука. Ведьма проговорила все это и прикрыла глаза – как будто ушли ее последние силы.

– Тебя бы к нам, на допросы… – восхитился Десэ.

– Перебьетесь, – весело отвечал ему Яков. – Узнал тайну? Проведешь меня к ней – послезавтра, перед казнью?

– Только что стоял в коридоре, от страха трясся, а тут обнаглел, – подивился пастор. – Сам в тюрьму просишься. Зачем тебе это, доктор Яси?

Яков выпрямился, потянулся – совсем по-кошачьи:

– Она же ведьма. Видишь, околдовала меня. И я делаю то, что ведьма хочет – приношу ей ведьминский ее амулет, чтоб она могла помереть с ним спокойно.

Пастор глянул на него оценивающе, потом – на трупом лежащую ведьму и криво усмехнулся:

– Темнишь ты, доктор. Врешь святому отцу. Я проведу тебя к ней, только чтобы самому увидеть, что потом с нею будет. Она встанет из могилы? Или станет птицей и воспарит с места казни? В любом случае, я хотел бы видеть…

– Увидишь, пастор. Я сам не знаю точно, но гри-гри дает своему хозяину бессмертие.

– А тебе? Что даст он – тебе?

– Быть может, смешно образованному человеку в это верить. Но это единственное, что я запомнил из того, как говоришь ты, курса: если я передам ей амулет, она станет моею слугой. Бессмертный, обладающий магией слуга, как джинн из арабских сказок, – разве не стоит попробовать, сделать глупость, чтобы получить такую штуку в свое распоряжение?

– Хотел бы я знать, от кого нахватался ты подобной чуши, – рассмеялся Десэ; глаза его, впрочем, смотрели на доктора холодно и очень внимательно.

– Была в моей жизни одна просветительница… Гри-гри носила Модеста Балк, и все эти рассказы я слышал от нее, жаль, невнимательно слушал – все таращился ей в вырез.

– Балкша! – расхохотался пастор – даже ведьма приоткрыла один глаз. – Красивая была баба. Говорят, по сей день живет в Петербурге.

– И носит гри-гри.

– Черт побери, а ведь я своими глазами видел, как ее пороли на столбе – мне следовало внимательнее глядеть на ее спину…

Балкша – ведьма была, валькирия, кобылица из русских сказок, та, что, огнедышащая, золотыми копытами изводила у обывателей их посевы. Темная копия ангельски-белокурых Монцев, собственных брата и сестры, знаменитых царских фаворитов, Модеста выиграла, в отличие от них, весьма скромную партию – всего лишь полковника Балка. От Монцев были у нее знаменитые синие глаза и точеный стан, как