годов «За нашу и вашу свободу!»), то любое национальное движение стало ассоциироваться для властей с революцией и сепаратизмом. В результате, например, в Остзейском крае, где на начальном этапе национального возрождения латыши и эстонцы видели в русском царе защитника от местных господ-немцев, а в русских — союзников, правительство продолжало поддерживать прибалтийских немцев, видя именно в них «лояльный» элемент и опору своего господства в крае. Понятно, что в последнем случае сказалось и чувство социальной солидарности: латышские и эстонские крестьяне были так же чужды и враждебны правительственной элите, как и русские. Эта стратегия, в сочетании с политикой «обрусения» народной школы, отвратила местные народы и их национальных лидеров от центра и в конечном итоге привела к результатам, прямо противоположным ожидаемым. На опасность такой политики и пытались указать в своих статьях авторы «Отечества».

Другим импульсом интересующего нас издания стало стремление заинтересовать русское общество комплексом проблем, которыми оно на тот момент интересовалось слабо, — проблемами национальными. Этими мотивами проникнуты все статьи, что придает книге единство (можно даже сказать, характер коллективной монографии).

Хотя все авторы являются «государственниками», но государство для них — это всего лишь инструмент, гарант, обеспечивающий жизнедеятельность как отдельных личностей, так и всего общества. Подлинным воплощением России является, с их точки зрения, не самодержавие, не бюрократический аппарат, а культура. Именно культура — «палладиум» России, пишет Б. Гуревич на первой странице статьи, открывавшей сборник. Скорее всего, он помнил выражение Карамзина из только что опубликованной записки «О древней и новой России» (СПб., 1914)— «Самодержавие есть палладиум России: целость его необходима для ее счастья» [Карамзин: 105], но вложил в него совсем иной смысл. Вообще, понятийный аппарат издания — интересный пример пересмотра всех связанных с национальным строительством концептов, разрабатывавшихся в эпоху 1812 года: отечество, патриотизм, народная гордость, мессианизм. И это не случайно, и связано не только с широко отмечавшимся юбилеем 1812 года. Как известно, война 1914 года именовалась «второй Отечественной», поэтому на всех уровнях происходила актуализация идеологического контекста столетней давности.

Заглавие и сама статья Б. Гуревича «Россия — творимая нация» — имеет любопытную перекличку с названием и даже с концепцией книги Б. Андерсона «Воображаемые сообщества». Идея Гуревича заключается в том, что Россия как имперская нация должна еще быть создана, и этот процесс уже начался с помощью культуры. Слово «русский» он чаще всего употребляет в значении «российский». Он полагает, что в России будет создана духовная культура, не уступающая «в ценности западным» культурам и собирающая «народы России вокруг русского народа в особый культурный микрокосм». Национальности России должны почувствовать себя «единой нацией» и с трибуны Думы сказать «свое слово об имперском национальном самосознании» [Отечество: 8]. Эта новая самобытная (не заимствованная!) культура будет слиянием «в одно целое чаяния славянофильского мессианизма и мечты западника». Именно в этом смысле Гуревич произносит свою сакраментальную фразу: «Теперь или никогда должен быть создан идеал русской культуры, идеал, который должен стать палладиумом, общим всем народам России» [Отечество: 7].

Такое сближение (даже синтез) культур, по мнению автора, должно быть результатом добровольного творческого сотрудничества. В свойственном ему патетическом стиле Гуревич описывает чаемый результат, подводя к привычной мифологеме Святой Руси, но пытаясь и ее наполнить новым смыслом:

И овеянное Византией армянское творчество древности, и грузинская поэзия, знающая розы персидской лирики, и пышность романтической Польши, и юность балтийских народов, и мудрая мысль помнящего античность и арабов еврея, и элегическая песня Украйны — все это да вплетется в живой венок русской культуры, когда братская, единая для всех сынов и милая Россия подымет в Европе свой сияющий лик — лик подлинно Святой Руси [Отечество: 8].

Не будем входить в детали религиозных рассуждений Гуревича, связанных со сциентизмом. Для нас важнее отрицание насильственной русификации как ложного пути созидания имперской нации и переоценка слова «инородческий», которое должно, по мысли Гуревича, стать почетным [Отечество: и]. Еще один важный аспект — размежевание «языка нации и языков национальностей», а также последующая судьба собственно русской культуры. Автор полагает, что русский язык должен «потесниться», но его уступки другим национальным языкам будут компенсированы его мировой ролью — тем, что «он вступит равноправным членом в семью языков Запада» [Там же]. В кратких статьях Бехтерева и Бодуэна продолжается мысль о бесперспективности и пагубности насильственной русификации, у первого — на польском, у второго — на еврейском примерах. Бехтерев четко формулирует принципы единства народов в многонациональных государствах:

Тяготение отдельных народов друг к другу достигается не чем иным, как взаимным уважением и взаимным признанием прав, свободой их духовного развития, общекультурными задачами и общими взаимно выгодными политико-экономическими интересами [Отечество: 14].

Россия грешила именно против этих принципов, и ученый далее показывает последствия подобной «политической близорукости». Попрание польской конституции 1815 года привело к двум польским восстаниям, к переориентации славянских народов на Австрию (австрославизму), к ухудшению русско-французских отношений и, как результат, — к поддержке Россией Пруссии во франко-прусской войне, к появлению могущественной объединенной Германии и в конечном итоге к мировой войне. Болгария, когда-то спасенная Россией, теперь вступила с ней в войну, что свидетельствует о крахе российской политики на Балканах. Она велась таким образом, что болгарам «постоянно мерещилось» «превращение Болгарии в русскую губернию и судьба ее, подобная русской Польше» [Отечество: 16]. По поводу Польши спохватились только во время войны, и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич издал воззвание, но и оно вызвало недовольство у той части русского общества, которая считает политику подавления естественной. Бехтерев «с чувством глубокого стыда» вспоминает о том, как в Варшаве расклеивались объявления об автономии, которую даровал Польше российский император — «как раз в то время, когда неприятельские войска с участием польских легионов, под звуки польского гимна «Еще польска не сгинела» вступали с развернутыми знаменами в Варшаву» [Отечество: 17]. И далее — еще один удар по русскому самолюбию: «поляки из рук немцев получили польский университет и польский политехникум; по-видимому, нечто подобное предстоит и в г. Вильно» [Там же]. Чтобы избежать подобных ошибок в будущем, России, как пишет Бехтерев, «необходимо пересмотреть наши внутренние национальные вопросы» и стать «не Россией Ксеркса, а Россией Христа», как писал В. Соловьев.

Статья Бодуэна де Куртенэ — это его доклад, прочитанный на съезде автономистов 1905 года на тему «Возможно ли мирное сожительство разных народностей в России?» Предисловие к нему 1915 года проникнуто горечью и скепсисом. Он корит себя за то, что потерял много времени «в ущерб научным занятиям», «на никому не нужные словоизвержения и бумагомарания» [Отечество: 19],участвуя в