мысли о трудном периоде, про который нужно обязательно рассказать Майору или кому-то из воспитателей. Но она слышала много рассказов о Казарме, и от одной мысли, что она окажется там, все ее тело колет парализующими иглами ужаса.

Третий этаж ученического корпуса – место, где Принцесса впервые столкнулась с шепотом стен – теперь запретная территория. Появление там будто сулит невообразимо страшную расплату. Единственный вариант справляться с шепотом стен – это затыкать уши, не слушать, не разбирать, не поддаваться на странные просьбы.

Но вопросы неминуемо мучают Принцессу.

Куда эти странные голоса зовут ее? Зачем хотят устроить ловушку? И хотят ли… Почему из всех учеников они выбрали именно ее?

У Принцессы нет ответов ни на один из вопросов.

У нее есть только страх и трещины в стенах, из которых ее продолжает кто-то звать.

Глава 26. Самый трудный бой

МАЙОР

Ночь чернильным покрывалом лежит на интернате. Она таится и хранит тишину, не отпугивая бродящий повсюду шепоток ветра.

Интернат прячется в темноте, не рискуя зажигать огни, привлекающие ненужное внимание. Лишь свет коридора административного корпуса со старым, лишившимся части зубов полотном паркета горит со стороны леса. Лестницы с резными перилами цвета слоновой кости хранят впитавшийся в них уставший стон охладевающей души, все еще служащей чьим-то якорем.

В той части коридора, куда свет дотягивается с трудом, на пыльных ступенях другой лестницы сидят две фигуры. Спина одной – прямая и крепкая, спина другой устало горбится.

Старый директор тяжело дышит, утирая испарину тыльной стороной дрожащей ладони, и снова роняет руку на колени.

Молчание длится долго, оно способно выбить почву из-под кого угодно, но ни один из неспящих не спешит его нарушать.

Пыльные силуэты перестают кружить в воздухе и замирают в анабиозе до поры до времени. Скрипы корпуса замолкают, словно вспоминая о ночи за окном.

Лишь когда тишина становится невыносимо тяжелой, молчание идет трещинами от нарочито ободряющего голоса бородатого человека в камуфляжной форме.

– Ничего страшного. Ты привыкнешь и справишься. Мы это преодолеем, и не такое преодолевали.

Улыбка, звучащая в его голосе фальшивая: он и сам не верит в то, что говорит. Но старый директор в ответ улыбается вполне искренне. Он ценит усилия своего друга и даже в глубине души, – там, куда не может дотянуться вялая усталость, – винит себя за то, что не в силах оправдать его надежды.

– Конечно, – соглашается он.

Врет в ответ.

Майор тяжело вздыхает и замолкает. Веки опускаются и немного дрожат.

– Тебе самому тоже не помешает иногда спать, – мягко говорит директор.

Майор открывает глаза и качает головой. Рука безотчетно достает из кармана камуфляжных штанов пачку сигарет и поворачивает ее из стороны в сторону, чтобы хозяин мог рассмотреть и оценить.

Директор тоже смотрит на пачку, но ничего не говорит.

– Еще не все потеряно, – уверяет Майор.

Кого он пытается убедить – загадка даже для него самого.

Директор кладет ему руку на плечо, и Майор мучительно жмурится. Директор поспешно убирает руку, истолковывая мимику друга по-своему. Майор же борется со своим негодованием: почему снова выходит так, что это его приходится успокаивать? Почему этот старик всегда переламывает такие беседы на подобный лад?

– Прости, – тихо говорит директор.

– Прекрати, – просит Майор, и его спина тоже вдруг превращается в знак вопроса. Он говорит спокойно, хотя внутри него грохочет разбуженный вулкан. – Твоя проблема в том, что ты уже со всем смирился. – Он отводит взгляд. На губы просится горькая усмешка. – Проблема большинства…

Директор кивает.

– Что поделаешь, если среди нас двоих это у тебя на этот счет болит душа, – спокойно замечает он, всаживая нож в эту самую душу.

Майор стискивает зубы, моментальная борьба с собой разрешается собственной же победой. Он сжимает пальцами бумажную пачку, открывая крышку, встряхивает ее, заставляя одну сигарету сделать шаг вперед из строя, второй рукой достает зажигалку из кармана и прикуривает.

Директор не делает замечаний, но смотрит с укоризной.

Тишина, нарушаемая только громкими дымовыми выдохами, снова окутывает административный корпус. Директор прикрывает глаза, позволяя себе провалиться в полусон. Лишь щелчок, отшвырнувший сигарету в темную пасть лестничного пролета, заставляет его нехотя разлепить глаза.

– Не опускайся до вандализма, не мусори, – устало просит он.

Майор усмехается и отвечает едко:

– Ты тяжелый боец. На учеников действует хотя бы мой авторитет, а тебе… вам на него плевать, директор.

– Опять этим тоном? – Старик порядком устал, и сейчас ему не до пассивно-агрессивных словесных перепалок. Но он знает, почему его друг так себя ведет, поэтому принимает правила игры. – Хорошо, майор, можем и на такой волне пообщаться. Мне не привыкать.

– Еще не всю желчь растратил. Это хорошо.

На губах Майора появляется более теплая улыбка. Директор задумчиво рассматривает свои ладони и снова – на этот раз ненадолго – прикрывает глаза.

– Не надо мне было тебе говорить, – заключает он.

– А ты думаешь, я бы сам не заметил?

– Заметил бы. Но, может, издевался бы надо мной чуточку меньше или менее беспощадно. Или сам бы понял, что этого врага бесполезно выслеживать и убивать: он всегда берет кого-то в заложники. И без жертв не обходится, а тебе слишком не наплевать.

Тишина снова наваливается на затемненную часть коридора и кладет свои пудовые лапы на плечи Майора. Он закуривает еще одну сигарету, прокручивая в голове каждое слово, сказанное директором. Любое из них – пуля, попадающая прямо в цель. А шутка в том, что старик об этом даже не догадывается.

Майор выпускает в темноту облако дыма и поднимает голову вверх, глядя на потолок, который обнаглел и посмел занять собой ночное небо.

– Знаешь, я ведь много раз видел смерть. Раньше. Еще до армии.

Директор сострадательно сдвигает брови. Ему хочется остановить Майора, но он не осмеливается, хотя тот переступил черту, переступать которую не принято. Опасно. Нельзя. Однако он продолжает.

– Я жил в неспокойном районе. Там это – страшно сказать – было обычным делом. Кто мог, старался просто уехать оттуда и, вероятно, настраивался долго лечить психику. А те, кто уехать не мог, особо уже не удивлялись. И, знаешь, она меня никогда не пугала, – он снова выдыхает дым, – чужая смерть. Я вообще не припомню, чтобы что-то чувствовал на этот счет или на любой другой. Родители всех нас пугали тяжелыми последствиями драк, пичкали предостережениями, заставляли бояться и жаться по стенке. А у меня не получалось. Мои сверстники, бывало, впадали в ступор от самой необходимости драться, даже если от этого зависела