Если учитывать тот момент, что нам досталось оружие, еда, скот, одежда и кони тех, кто оставался в логове, то… Все было бы отлично и можно ликовать, если бы не огорчал факт погибели братьев, особенно, что десятников. Но их похоронили, а к смерти тут отношение сильно проще, чем в покинутом мной будущем.

— Отправь кого к тем бабам и детям, что бежали от нас. Всех, кто хочет принять душой Христа, забирай с собой, остальным оставляй часть скотины и другой еды, чтобы с голода не померли и пусть идут к родичам, али к соплеменникам своим: луговым черемисам, хоть и к горным, — сказал я и увидел недоумение в глазах Геркула. — Что не так?

— Так они все Христа примут, абы только быть в тепле и сытыми, — сказал сотник.

Я задумался, что с этим делать. Конечно, первое, что напрашивалось, если отринуть мораль, так забрать скот, даже раздеть и пустить гулять толпу из женщин и детей по лесу, смерть искать. Это рационально, но слишком аморально, даже для этого времени, слишком. Половинчатый вариант — это оставить часть скота и более не заботиться о будущем людей.

Но был и третий путь — это начать создавать имидж Братства, как и ковать основу для будущей экспансии. В каком случае сопротивление христианизации близлежащих территорий, к примеру мордвы, черемисов, да хоть кого, будет сильнее? Когда люди окажутся перед выбором: смерть или принять Христа, или когда часть общества будет видеть с христианстве благо? На самом деле, такой вопрос, на мой взгляд, не имеет правильного ответа, в обоих случаях есть свои «за» и «против». Но я за комбинированный подход. Христианин? Значит, наш, мы даже твою жену это… приютим, да твоих детей накормим. Поганец? Так и пощады нет никакой.

И еще…

— Монастырь нужно ставить, женский, — подумав, сказал я.

— То дело доброе, так можно было многое решить. Но монастырь кормить нужно. Баба что ли пахать будет? — резонно замечал Геркул.

— Нет, они ткать будут, переписывать книги станут, солениями, да варениями заниматься. Прокормят и себя и нас с тобой, коли на торг работать, а не только для себя, — повеселевшим голосом говорил я.

В следующем году все возможные площади будут засеяны, кроме тех, что «под паром». Это много земли. Если сюда присовокупить и те земли, что есть у Геркула… Очень много. И будут мобилизованы все мужчины, даже воины, но распашем поля, надеюсь, что новыми плугами. И немало, даже много земли, я планирую отдать под лен и коноплю. Пеньку делать нужно, а это так же бабы смогут. А после, если какую приспособу придумать, и канаты плести смогут. Тут и одежду ткать, много, а что не получается, так пустить на… бумагу.

— Быть женскому монастырю, — сказал я.

— Согласуй только с воеводой, — осторожно посоветовал Геркул.

— Согласую, — ответил я, понимая, что сотник убоялся моего стремления к самостоятельности.

А после я стал раздавать приказы: кому на выдвижение, кому на поиск людей в лесу, иным пройтись и проверить, какие деревни были разграблены сектантами, но осторожно, чтобы только знать, но не попасться на глаза. Предстоит много работы, нужно будет еще прислать телеги, чтобы погрузить все награбленное, как и даже строительного материала. Жреческие прихвостни успели построить некоторые здания, где использовались неплохого качества доска и сруб.

Нужна лесопилка… много чего нужно, но не всегда человек хозяин своему времени и своим силам. Ситуация диктовала не готовиться к праздному время препровождению, даже не к труду созидательному, а ехать к боярину Кучке.

Глава 18

Ростислав Ярославович Муромский сидел нахмурив брови и взирал на своих гостей. Наспех сбитая изба воняла гарью от открытого очага, но погоды уже стояли не самый теплые, чтобы вести переговоры на свежем воздухе. Недавно так и вовсе сыпал снег. Ростислав мог бы принять гостей и в своем шатре, но он не хотел удостаивать такой чести пришлых просителей. Именно так, просителями, считал муромско-рязанский князь прибывших к нему на переговоры, воеводу Братства Андрея Первозванного и его сына, имеющего такое же имя, как и князь — Ростислава.

Кто они вообще такие? Какое право имеют князя по своему желанию тревожить? Подобные вопросы роились в голове у Ростислава, как пчелы в улье. О том же думал и его сын Глеб, так же присутствовавший на встрече.

О Братстве, которое получило земли от Юрия Ростовского, Ростиславу было доложено, а чуть позже пришла грамота от митрополита Климента. Там главный священник Руси не только взывал к тому, чтобы владетель Мурома, Рязани и Пронска, оказал поддержку Братству, но и примирился со своими племянниками, оспаривающими право Ростислава оставлять свои уделы сыну Глебу. Но не была власть митрополита столь великой, как Епископа в Риме для католиков, или даже, как патриарха в Константинополе. Так что Ростислав прислушался ко мнению Климента, но не послушался его.

— Я принимаю тебя, не как воеводу, но как князя, пусть и потерявшего свое княжество. Тебя еще Берладником кличут. Твоя дружина так же из Берлады? Этого вольнодумного града без княжьей руки? — после приветствий, к слову, достаточно сухих и осторожных, Ростислав Ярославович решил сразу продавить волю Ивана Ростиславовича, воеводы Братства.

Иван Ростиславович нахмурился, ему указали на некую ущербность статуса. Князь без княжества — это как священник без прихода, ненужный, выброшенный. Воевода предполагал, что прием будет не ласковый, но те предложения, с которыми он прибыл, должны прозвучать обязательно. Однако и пропускать мимо своих ушей сказанные грубости было нельзя, нужно и свои обвинения выставить.

— Ты привел на Русь половцев и мордву. Нечестивцев… — начал было говорить воевода, но был перебит.

— Нечестивцев? А ты, князь, давно ли перестал упоминать Перуна в своих клятвах и воззваниях? — сказал Ростислав, а стоящие воины, как князя Муромского, так и те, что сопровождали воеводу, включая и младшего воеводу