Неделю назад мы с моим другом Эшберном путешествовали в coupée[91] по церковным землям коммуны Субиако. Наш экипаж ехал вдоль берега быстрой Аньо; нависающие над долиной горы, тенистые деревья, отдаленный монастырь и живописная церквушка на холме – все вместе составляло пейзаж, пробудивший в моем друге пыл художника, так что он остановил coupée (хоть возница и твердил, что этак мы не попадем в гостиницу дотемна, а ночью тут дорога опасная), извлек папку для бумаг и начал делать наброски. Он рисовал – а я продолжал спор, начатый чуть ранее. Я жаловался на монотонность и скуку жизни. Эшберн же отвечал, что наше существование даже слишком разнообразно, полно трагических превратностей и самых невероятных приключений.

– Пусть небо, земля и вода и кажутся однообразными взгляду черни, – говорил художник, – человек одаренный и зоркий подмечает в них тысячи цветов и оттенков: то они облекаются пурпуром, то облачаются в траур, то блистают живым золотом, то погружаются в тихую, невзрачную серость – так и жизнь смертного многообразна и переменчива. Среди нас не найдется ни единого живого существа, неспособного поведать о задушевных радостях и разрывающих сердце печалях – повесть, которая, будь он поэтом, не уступала бы творениям Шекспира или Гете. Самая простенькая, побитая непогодой деревенская избушка может стать натурой для шедевра – так же и жизнь самого неотесанного крестьянина, на вид скудная и полная утомительной рутины, может содержать в себе драму со всеми ее актами.

– Романтические бредни, не более, – отвечал я. – Давай проверим! К примеру, вон та женщина, что горной тропою спускается к реке…

– Что за зрелище! – воскликнул Эшберн. – Вот бы она осталась здесь хоть на четверть часа!.. Она пришла искупать ребенка: подходит к воде – запрокинутая голова – темные волосы – живописный наряд – пухлый мальчишка, что сидит у нее на плечах – дикая и величественная природа вокруг…

– И романтическая повесть, которой ты от нее ждешь.

– Готов поставить луидор на то, что судьба у нее не из обыкновенных. Взгляни, она ступает как богиня! Походка, осанка – все полно величия!

Я рассмеялся над его восторгами – и принял пари. Мы поспешили к прекрасной крестьянке; так состоялось наше знакомство с Фанни Шомон. Пока мы беседовали с ней, разразилась гроза – частое явление в этих местах, – и она сердечно пригласила нас переждать непогоду в своей хижине.

Дом Фанни располагался на склоне холма, с солнечной стороны, но под уступом – естественным укрытием, защищающим от ветра и дождя. И снаружи, и внутри он производил впечатление спокойной радости и aisance[92], непривычной для этой части Швейцарии – скорее, дом Фанни напомнил мне жилища крестьян в свободных кантонах. Здесь мы встретились с ее мужем.

Видя женщину, проявляющую глубокий ум, прекрасную собой и образованную – а Фанни, несмотря на низкое положение, обладала и красотой, и образованием, и умом, – я всегда с нетерпением жду знакомства с ее мужем: любопытно знать, кого она сочла достойным себя. Луи Шомон был заметно старше жены: красивый малый с живыми карими глазами, вьющимися каштановыми волосами, с загорелым лицом, он носил на себе все следы деятельной, даже полной приключений жизни; в суровой складке меж бровей, в пламенных взглядах его порой ощущалось нечто неукротимое и мрачное, почти дикое – меж тем как Фанни, хоть высокий чистый лоб, большие выразительные глаза и спокойное достоинство в обращении придавали ей почти царственное величие, воплощала саму кротость, само терпение. Казалось, муж и жена не слишком-то друг другу подходят – и еще более странным показался нам этот союз, когда мы выслушали их историю. Она стоила мне луидора, однако доказала, что Фанни заслуживает стать героиней романа, и более того, показала, какие странные шутки порой играет с нами любовь, смешивая воду с огнем, сопрягая в гармоничном дуэте грубый бас и мелодичный тенор двух разных и по-разному настроенных инструментов. Хотя сыну их сравнялось уже пять лет, Фанни и Луи любили друг друга с нежностью и страстью молодоженов – и были счастливы: ее ангельская кротость и спокойствие умеряли его бурный нрав, а его энергичная, деятельная натура не давала ей унывать и вселяла силы, необходимые, чтобы добиваться своего среди житейских бурь и треволнений.

Фанни происходила из Бернского кантона; родилась она в бедном крестьянском семействе, одной из многих детей. Жили они на гребне одного холма и у подножия другого. Вокруг высились покрытые снегом горы, журчали питаемые оттепелями ручьи; не раз в ночи грохот, подобный грому, и треск ломаемых бурей сосен возвещал о недалекой лавине; не раз свирепая метель за окном грозила похоронить под снегом скромную хижину. Зима – мирное время лишь в глубоких ущельях; на склонах гор она несет беду. Нередко случается, что крестьянин не спит всю ночь, разгребая снег, грозящий завалить все входы и выходы из его жилища; или отправляется в бурю на поиски заплутавшей коровы, и семья со страхом считает часы до его возвращения. Однако постоянные труды и опасности чаще огрубляют и ожесточают, чем возвышают душу; и те из швейцарцев, что обитают в самых неприступных горах, нередко бывают тупоумны, замкнуты и угрюмы.

В таком-то краю открылся взор и проснулся ум маленькой Фанни. Она была из тех прелестных детей, чья красота с трудом поддается описанию, но трогает сердце: мягкий изгиб бровей, большие светло-карие глаза, полные то нежности, то неукротимости, круглые щеки с ямочками, чувственные губы, заостренный подбородок и, словно рама для этой картины, – роскошные каштановые кудри, а также голос, звучащий сладкой музыкой. Необычайная красота малютки Фанни привлекла внимание жены владельца шато, возвышавшегося на утесе – хозяин этого замка был в деревне полновластным господином. Фанни – ей было тогда десять лет – сделалась в шато частой гостьей. Детская душа ее была полна любви: скоро Фанни прочно завоевала сердце доброй госпожи, сделалась забавой для ее мужа и любимой подругой детских игр – для их единственного сына.

Однажды, в день какого-то праздника, Фанни обедала в шато. Теплый весенний день ближе к вечеру стал пасмурным и ветреным; на закате густо повалил снег, и было решено, что Фанни останется в замке на ночь. Но что-то звало ее домой; когда началась метель, Фанни пробралась в покои к своей покровительнице и стала умолять, чтобы ее отпустили к матери. «C’est impossible!»[93] – был ответ. Фанни не просила более, но прильнула к окну и тоскливо смотрела в ту сторону, где