Шрифт:
Закладка:
В ужасе я проснулся. Вокруг те же пустынные отмели – так же плещут волны, та же тишина на берегу, так же сияет над головой голубое небо. Что значил этот сон? Не отразилась ли в нем истина? Что, если враг сейчас очаровывает и завоевывает мою суженую? Скорее назад, в Геную… но я изгнан!.. Тут я рассмеялся – хриплый хохот карлика сорвался с моих уст. Я изгнан? О нет! Безобразное тело, что сейчас на мне, не приговорено к изгнанию, в нем я могу войти в родной город, не опасаясь смертного приговора.
Я двинулся к Генуе. К искореженному своему телу я мало-помалу начал привыкать, но не бывало на свете ног, менее приспособленных для ходьбы, так что я продвигался с величайшим трудом. К тому же я старался избегать поселений, разбросанных там и сям по берегу, ибо не желал показывать людям свое уродство. Мальчишки из простонародья, завидев меня, могли забросать камнями, как какое-то чудовище; подобные грубые приветствия я уже получил от нескольких крестьян и рыбаков, попавшихся на пути.
До Генуи я добрался уже в сумерках. Стоял чудный благоуханный вечер, и мне подумалось: должно быть, Марчезе и его дочь покинули город и удалились на свою деревенскую виллу. Именно с виллы Торелла я пытался похитить Джульетту: немало часов провел, разглядывая окрестности, и знал в этих местах каждую пядь земли. Вилла была расположена в живописном месте на берегу реки и окружена деревьями. Подойдя ближе, я понял, что предположение мое справедливо: более того, на вилле явно шло праздничное пиршество. Дом был ярко освещен, ветерок доносил ко мне обрывки музыки, то веселой, то нежной. У меня упало сердце. Таковы были доброта и великодушие Тореллы, что я не сомневался: он не стал бы устраивать пиров, когда еще свежа память о моем позорном изгнании – разве что в одном-единственном случае… в случае, о котором я даже думать боялся.
Навстречу начали попадаться сельские жители. Стоило подумать об укрытии; однако меня снедало желание к кому-нибудь обратиться, или подслушать чужой разговор, или любым иным способом выяснить, что здесь происходит. Наконец, уже поблизости от особняка, я нашел темную аллею, где сумрак ночи скрывал мое уродство; побродив по этой аллее взад-вперед и прислушавшись к разговорам гуляющих, я скоро узнал все, что хотел знать. Сердце мое сперва замерло от ужаса, а в следующий миг вскипело негодованием. Завтра Джульетта станет женой Гвидо – покаявшегося, исправившегося, прощенного Гвидо! Завтра моя суженая принесет брачные обеты дьяволу из ада! И во всем виноват я! Моя проклятая гордость, мое демоническое неистовство и порочное самообожествление привели к такому исходу! Если бы я поступил так же, как негодяй, укравший мое тело – смиренно, но не теряя достоинства, предстал бы перед Тореллой со словами: «Я поступил дурно, прости меня; я недостоин этого ангела – твоей дочери; но позволь мне просить ее руки позже, когда перемены в моем поведении докажут, что я отрекся от порока и хочу снова стать достойным Джульетты. Я устремлюсь на неверных, и когда моя ревность по вере и искреннее раскаяние загладят в твоих глазах мои преступления, позволь мне снова назвать тебя отцом!» Так, должно быть, говорил он – и раскаявшегося грешника приняли, словно блудного сына в Писании, заклали для него тучного тельца; а он, идя тем же путем, явил такое неподдельное сожаление о своих былых безумствах, такое смирение перед постигшей его карой, такую пламенную решимость загладить свои проступки раскаянием и добродетельной жизнью, что без труда склонил к себе сердце доброго старика, получив разом и полное прощение и Джульетту.
О, если бы ангел, слетев из рая, нашептал мне такой совет!.. Но что же будет теперь с невинной Джульеттой? Неужели Господь допустит свершиться нечестивому браку? Или какая-нибудь случайность откроет истину – и навеки свяжет имя Карега с худшим из преступлений? Завтра на рассвете они станут мужем и женой: есть лишь один способ этому помешать – встретиться с моим врагом и потребовать исполнения договора. Я чувствовал, что дело не обойдется без борьбы не на жизнь, а на смерть. Меча у меня не было – да мои изуродованные руки и не удержали бы воинского оружия – только кинжал; на него-то я и возложил все надежды. Размышлять и строить планы некогда: быть может, я умру – но, не говоря уж о жгучей ревности и душевном отчаянии, честь и сама человечность требовали, чтобы я, хотя бы ценою жизни, разрушил ухищрения врага.
Гости разошлись, начали гаснуть огни. Стало ясно, что обитатели виллы готовятся ко сну. Я скрылся среди деревьев. Сад опустел, ворота закрылись – обойдя дом, я подошел к окну. Ах! – я словно это предчувствовал! Мягкий свет сочился из спальни, шторы были приоткрыты. Святилище невинности и красоты! Великолепие его, как всегда, смягчалось легким беспорядком, дающим знать, что здесь живут; каждый предмет, каждая черта убранства носили на себе печать вкуса той, что освещала сей храм своим присутствием. Я видел, как она вошла легкими быстрыми шагами, как приблизилась к окну, отдернула штору и выглянула в сад. Прохладный ветерок играл ее кудрями, отбросив их с мраморного лба. Она сложила руки и устремила взгляд к небесам. Я услышал ее голос. «Гвидо! – шептала она. – Мой Гвидо!» – и вдруг, словно побежденная собственными чувствами, упала на колени. Ее воздетый к небу взор… наряд, небрежный, но прелестный… благодарность, освещающая лицо каким-то неземным сиянием… Впрочем, слова здесь бессильны! Сердце мое, ты помнишь, хоть и не можешь описать небесную красоту сей дочери света и любви!
Вдруг я услышал шаги – быстрый решительный шаг, доносящийся с темной аллеи. Скоро предстал мне кавалер, молодой, богато одетый и, как мне показалось, приятный с виду. Я отступил на шаг дальше в тень. Юноша приблизился и остановился перед окном. Джульетта поднялась, снова взглянула в окно и, увидав его, заговорила. Немало лет прошло, и теперь мне не вспомнить тех нежных слов, с какими она к нему обращалась; предназначались они мне – но отвечал на них он.
– Я не уйду! – воскликнул он. – Здесь, где была ты, моя Джульетта, где небесною гостьей еще витает память о тебе – здесь я останусь и проведу долгие ночные часы, пока мы не встретимся с тем, чтобы ни днем, ни
