А потом прибежал гонец от Асидзури. Советник предупреждал, что они не поспеют к началу битвы. Увы, хитрость Амэцуны и требование сохранить все в строжайшей тайне, обернулись против него.

Когда молодой господин сообщил своим воинам, что они не пойдут на Уреко, а поворачивают назад, они сочли это нарушением воли князя, и желали во что бы то ни стало свершить набег на Уреко. И юный Амэхира, не имевший опыта командования, подчинился их желанию. Ибо трудно противостоять людям, которые рвутся в бой.

Асидзури сообщал, что справится с этим, но из-за происходящего они могут опоздать к решающему сражению. Пришлось срочно перегруппироваться. Во главе нового засадного отряда князь поставил Вакабаяси, который был достаточно хладнокровен, чтоб не наделать глупостей. Но из-за этого количество воинов, которые должны были держать главный удар противника, заметно уменьшилось.

И они его не сдержали. Может быть, дело было не в численном превосходстве противника. По замыслу воины должны были действовать слаженно. Так бы и было, если б вассалы привыкли воевать под единым командованием. Теперь же все вассалы и союзники сражались каждый за себя. Разве что монахи из горных храмов, также пришедшие на помощь Сайондзи, соблюдали дисциплину. Все прочие либо рвались отомстить, либо желали проявить геройство, и в результате войска Оути потеснили всех.

Амэцуна, всегда трезво оценивавший свои воинские таланты, оставался в лагере, вместе с Якидзуно. И теперь с отчаянием наблюдал, как рушатся его планы. Держались Сайондзи пока за счет речного десанта, замедлившего продвижение противника.

Вакабаяси, совершавший обходной маневр, не преуспел и был перехвачен.

Из книг Амэцуна знал, что нет ничего хуже паники на поле боя. Но то, что он видел сейчас, казалось еще худшим, чем паника.

Все его скромные достижения по части воинских искусство ограничивались тренировочной площадкой, на которой он уже много лет появлялся лишь как зритель. Но здесь он не станет оставаться зрителем.

Князю надлежало находиться в ставке и отдавать приказы. Даже если это будет приказ помочь ему при самоубийстве. Якидзуно стар, но сумеет нанести последний удар, когда князь вскроет себе живот. Но Амэцуна не хотел дожидаться, пока Оути опрокинет последний рубеж обороны.

Он поднялся с походного стула, сипло распорядился подвести коня. Всю жизнь он провел как храмовый воспитанник, слишком мягкий, слишком миролюбивый. И это его вполне устраивало. Но если его судьба как князя Сайондзи – погибнуть в бою, так тому и быть.

Амэцуна начал с того, что умел лучше всего. Лук и стрелы были ему привычнее меча. Он сажал одну стрелу за другой, но в мельтешении тел трудно было судить, достаточно ли стрел поразило цель.

Волна нападающих катилась вперед. И пришел черед меча.

Как и у Сайондзи, большинство воинов Оути составляли пехотинцы, вооруженные короткими копьями. У всадника в доспехах и с мечом либо длинным копьем имелось преимущество, и один мог поразить многих. Но не столь многих.

Амэцуна, казалось, увяз среди нападающих. Не то чтобы ему было страшно. Ему было… непонятно. Как люди в бою вообще понимают, что происходит вокруг? Он рубил, уклонялся, разворачивал коня, снова рубил. Потом конь споткнулся или ему подсекли ноги, он стал заваливаться, Амэцуна успел скатиться на землю. Получил удар в бок, от которого ребра едва не треснули, но доспех выдержал. Поднялся – но лишь для того, чтоб увидеть блеск клинка. Кто-то из всадников Оути прорвался сквозь толпу сражавшихся – за головой князя Сайондзи. Амэцуна ощутил, как все тело налилось тяжестью. Он должен был отбить удар – но не мог поднять меч – рука не двигалась. Потом вражеский клинок упал… но не на шею Амэцуны, а почему-то на землю, вслед свалился и сам всадник. Шлем его покатился по земле, а в основании шеи, пробив доспех, торчал кинжал.

Какое-то время Амэцуна почти не соображал, что происходит. Он слишком устал и был слишком растерян. И лишь чувствовал какое-то движение вокруг. Потом он увидел старика Якидзуно. Тот стоял, опираясь на копье, и смотрел на кромку ближайшего холма. Там был всадник, определенно отдававший приказы собравшимся возле него воинам.

– Окинои! – хрипло выдохнул Якидзуно. Князь приложил руку к глазам, чтоб лучше рассмотреть. Едва не упал, но его подхватили. Это был его оруженосец, сумевший наконец пробиться к господину. А по полю уже катилось имя, названное стариком:

– Окинои… Окинои… Окинои…

– Господин, но ведь княжич Окинои мертв, – сдавленно произнес оруженосец.

– Это Окинои, – тихо откликнулся князь.

Здесь, кроме него, только два человека знали правду – Сэйси и Якидзуно. Для всех остальных Окинои умер двадцать лет назад. И хотя большинство здесь были слишком молоды, чтобы когда-то видеть законного сына князя Амэнаги, было немало и тех, кто помнил Окинои в лицо. И теперь, вглядываясь, они могли бы подтвердить, что это лицо под белой повязкой, охватывающей голову вместо шлема, ничуть не изменилось. Такое же чистое лицо безусого юноши.

А это означало одно – перед ними не был живой человек.

Воины постарше тут же угадали, что он явился, потому что обещанные старым князем торжественные похороны Окинои так и не состоялись.

Верно. Старый князь не совершил обещанного погребения, потому что хотел забыть об Окинои, Амэцуна – потому что помнил. Но как это представилось тем, кто сейчас находился на поле боя?

Дух Окинои не вернулся к колесу перерождений, потому что ему не дали упокоиться, как подобает. У Окинои были все причины стать мстительным духом. Но он пришел на помощь своему клану, явив себя как благой дух-хранитель.

Впрочем, на стороне противника это восприняли по-иному. Во всяком случае, в «Анналах Подлунной», написанных, правда, уже после смены канцлерского рода, поражение Оути объясняется божественным наказанием за несправедливое убийство преподобного Тюгэна. Тот-де перед смертью воззвал к Гневному богу, и тот выслал на землю своего посланца, в детстве посвященного этому божеству, а после смерти вошедшего в его свиту.

Когда-то старый настоятель предлагал возвестить, что Гневный бог совершил чудо и вернул Окинои на землю. Теперь об этом заговорили другие люди в другом месте.

Историки последующих лет скептически относились к этому эпизоду в «Анналах», справедливо полагая, что он вымышлен для того, чтоб оправдать поражение столичных войск от малочисленного противника. Что не помешало «битве у двух рек» стать излюбленным сюжетом в театре сикигаку.

Но те, кто сражались в той битве, никогда не узнали ни о хронике, ни об Окинои-мотодзитэ.

Амэцуна видел,