— Вы знаете, чем всё закончится, я уже говорил вам это много раз, — с мольбой сказал он и отвёл взгляд в пустоту.

Я был замурован в боль, и выйти из неё мне не удавалось. Нечем было дышать. Натан Хейм повесил голову, кровь приливала к его щекам, они побагровели. Губы скривились. Из глаз его сочились слёзы. Они стекали по фарфорово-гладкому лицу — быстро, обильно — и падали на ладони. Образ Хейма расплылся перед моими глазами. Я ушёл от него, не простившись.

На лестнице я столкнулся со своим главным редактором. Он всё-таки попал на закрытое мероприятие, потратив слишком много усилий. Ему пришлось самому добираться сюда — для него это было мучительно, но, видимо, не унизительно.

— Ах, вот ты где, Доминик, друг мой любезный! — гневно завопил он. — Где же твоё обещание привези меня на этот приём? Немедленно веди меня к мсье Хейму, иначе я… иначе ты…

Сорье задыхался от ярости, пот затекал ему в глаза, огромная капля нависла над правой бровью. Я не смог сдержать презрительной усмешки.

— Я прождал тебя в редакции целый час, — злобно процедил Сорье.

— Мне уже давно хотелось бросить работу в вашей никудышней газете! А никудышная она оттого, что ею руководит зажатый толстый недотёпа с полным мраком в мозгах, — выкрикнул я в лицо патрону.

— Слушай, ты, вельможа! — завопил в ответ Сорье. — Твоё место под мостом, потому что в работе, как и в жизни, ты — размазня и неблагодарное ничтожество! Я подобрал тебя с улицы и до сих пор не понимаю, как знаменитый Хейм дружит с таким убогим дураком!

— Да оставь ты Хейма в покое! — презрительно произнёс я напоследок. — Ему нет никакого дела до такой гниды, как ты! Я увольняюсь! Оревуар!

Из толпы неожиданно выплыл дворецкий. Бальтасар и Сорье обменялись взглядами, полными естественной, внезапно вспыхнувшей неприязни. Все вокруг хохотали, а Сорье, дурень, с непривычки не понимал почему. Я поспешил вырваться из этого шума под косой осенний дождь. Адски болела голова. Хотелось уснуть и, проснувшись, понять, что всё произошедшее со мной было дурным сном.

Дворники на лобовом стекле монотонно сшибали дождевые капли. Фары выхватывали из темноты белёсые полосы на мокром асфальте.

— Поезжай осторожнее… — сказала Мойра, сидевшая возле меня на переднем сиденье. — Я томлюсь глухой тревогой, что и с тобой что-то случится.

— Здорово ты его! — смеясь, воскликнул Бернард, и я понял, что он говорит о Сорье.

Живой покойник удобно устроился на заднем сиденье, закинув ноги на верх водительского кресла.

— Я струсил, — признался я Мойре. — Знаю, мадам, вы наблюдали за мной, как за зверьком в зоопарке, и наверняка видели, как я сдался в кабинете Хейма.

— Я знала, что вам ничего не удастся. Вы — сплошное мученье, Доминик, и сил у вас не больше, чем у девчонки.

— Чёрт возьми, благодарю! Скажите, Хейма ждёт горькая участь?

Ответа не было. Мойра тяжело дышала. Она не проронила больше ни слова — ни жалобы, ни равнодушия, ни отчаяния.

Низко опустив голову, Мойра спала, она погрузилась в сон буквально за несколько минут. Бернард куда-то испарился. А мне было тяжелее всех.

— Насколько же цинична эта жизнь… — произнёс я вслух.

Я вернулся к Лили, задыхаясь, чувствуя, что череп буквально трескается от боли. Я не решался рассказать ей обо всём и лишь попросил, чтобы впредь только она подходила к телефону. Лили смиренно приняла моё решение отстраниться ото всех и закрыться в себе. Больше всего она была ошеломлена моим увольнением — этот дерзкий поступок погрузил её в мрачные раздумья.

Мне казалось, что я скатываюсь в грязь. Впереди — никакого просвета, только безработица, одиночество, тяжкое самобичевание.

А Лили пришлось день за днём отвечать на непрекращающиеся телефонные звонки. Звонили бывшие коллеги, друзья, родные и даже поклонники, привыкшие читать в газете мои рассказы.

— Скажи им, что я улетел за границу и ты не знаешь, когда я вернусь, — жалобно просил я из-за дверей.

Лили не уговаривала и не настаивала, чтобы я вышел из комнаты. Она не выражала обиды на то, что я избегал близости с ней.

Люди звонили и продолжали расспрашивать. Лили отвечала на них по шаблону, без всякой грубости: уехал в Италию, когда вернётся, неизвестно. Камень лежал на моём сердце, и я ожесточённо боролся с тем, чтобы сбросить его.

Одинаково проходили дни, недели, месяцы, и чем дальше, тем реже звонил наш телефон. Назойливых вопросов Лили уже не задавали.

Каждый день я просыпался в холодном поту, а вечерами засыпал, уставившись глазами в одну точку.

— Может, позовём врача? — время от времени спрашивала Лили с волнением в голосе.

— Нет, со мной всё в порядке, — повторял я тихо.

В один из дней явилась Мойра. Лили в это время не было дома.

Мойра держала бокал вина в руке как-то нервно и неловко — пить ей явно не хотелось. День казался ей бесконечно пустым.

Что-то толкало Мойру изнутри, дрожало и обрывалось — видно было, что она не понимает собственных ощущений. Ей казалось, что она летит в пропасть.

— Госпожа, как ты? — спокойно поинтересовался Бернард, вырастая в дверном проёме.

— Подчас и сама не знаю, Бернард, меня то встряхивает, то толкает, то подбрасывает, то опускает. Катастрофа какая-то. Мальчик не показывался?

— Нет, госпожа, среди фигур я его не видел, — сев на подоконник, ответил мертвец.

— Ах, Доминик не выдержал испытаний. Доминик проиграл, — сообщила Мойра. — Ты ставил на этого тюфяка, а он проиграл. Слышишь?

Покойник сидел в неудобной позе и боялся пошевельнуться. Видимо, какое-то странное чувство, похожее на печаль, гудело у него внутри. По его отстранённому лицу забегали желваки.

— Скажи, пожалуйста, госпожа, ты его убьёшь?

— Не думай об этом, — тихо ответила гречанка. — Посмотри на него, он сам себя убивает…

Мертвец почувствовал, как дрожит пол под его ногами. Он больше не открывал рта. А чародейка всё не умолкала. Она повторяла, что с самого начала видела мои слабости, что зря тратила на меня драгоценное время.

Вдруг она затихла, на час или два стала смирной и нисколько не грубой — не закатывала скандалов, не кричала: «Будь ты проклят», не оскорбляла. Казалось, эта женщина не знает гнева и зла. Не то чтобы по-хорошему, но она как будто изменила отношение ко мне. Вы слышали? Мойра Шахор вдруг изменила отношение ко мне! И меня это обижало.

— Ну хватит! — ворчал я. — Если вам станет от этого лучше, облегчите душу ругательством.

Досада и усталость подавляли меня. Мойра упорно молчала. Она