Только мне наплевать, злость испарилась, осталась лишь слабость в теле. После лежки в кабинете всегда накатывает расслабуха, хочется одного: добраться до палаты, рухнуть на кровать и, натянув на голову одеяло, отключиться.

Одеяло у меня классное, из синтепона; и кровать удобная и просторная. В палате туалет, душ, мягкий коврик на полу, а главное, я тут одна. В других больницах, по словам Кати, пациенты теснятся в палатах по семь-десять человек, я же пребываю в счастливом одиночестве. Да, решетка на окне, но какая! Фигурная, изящная, с узором, напоминающим ворота Зимнего дворца. Я помню этот узор, срисовывала его на одном из занятий на даче Шишмарева, словом – живи и радуйся! Что мешает? Прежде всего – пожар в голове, который вроде как потушен, пламя не рвется из окон, но головешки пока дымят. А если плеснуть бензинчика, как на сегодняшнем сеансе? Тогда моментально вспыхиваю, готова сжечь себя и окружающих. Еще мешает черный глазок под потолком. Он висит высоко, не допрыгнешь, хотя допрыгнуть хочется, чтобы набросить на глазок полотенце. Да что там – одеяла синтепонового не пожалела бы, лишь бы закрыть всевидящее око.

Что око всевидящее, я поняла во время самой первой беседы, когда сидела в кабинете главного врача (опять же, не помню имя-отчество). На одной стене там висел большой портрет бородатого мужика, которого я посчитала Львом Толстым, о чем тут же поведала хозяину кабинета. Оказалось, это знаменитый мозговед Бехтерев. Потеряв к нему интерес, я обратила внимание на панель из небольших телеэкранов, висевшую на другой стене. Экраны, объяснили, обеспечивают возможность круглосуточного контроля. За каждым глаз да глаз, короче, так что форс-мажор полностью исключен.

– Кто исключен? – не поняла я.

– Ситуация с неблагоприятным исходом, – уточнили для тупых. Но я, хоть и тупая, а не люблю, когда за мной подсматривают с утра до вечера. В душ с туалетом глазок не заглядывает, конечно, но все равно неприятно. Зайдя в палату, шарю глазами по углам, только ничего длинного (вроде швабры) не вижу. Тогда просто показываю камере язык и ныряю под синтепон.

Мою отключку трудно назвать сном, я просто выпадаю из реальности. Куда? Об этом лучше спросить тех, кто назначил кучу новых препаратов. За их регулярным приемом следит усатый, что вжимал меня в кушетку, он типа главный санитар. Хотя даже он не может проконтролировать вихри в моем мозгу. Я буквально вижу маленькие смерчи, что кружатся под черепной коробкой и бьются в нее изнутри, ища выхода. Фигушки вам, не пробьетесь! И тут очередной невидимка берется помочь, проведя трепанацию черепа. Не надо трепанации! А бархатный голос ласково отвечает:

– Надо, Майя… Надо!

Следом раздается визг циркулярной пилы, кажется, именуемой «болгарка». Ее приближают к голове, пила внедряется в кость и движется по периметру. Мать вашу, больно-то как! Но невидимка неумолим, он должен закончить свою адову работу, то есть сделать круговой пропил. И только он завершает круг, как изнутри: ба-бах! Мозговой смерч буквально выносит выпиленную часть черепушки, будто пробку из-под шампанского!

– Господи, говорила же: не надо!!

А смерч уже гуляет по комнате, подхватывая тапочки, ночную рубашку, вырывает даже привинченное к полу креслице и бешено его кружит. Но затем вдруг уплотняется, чтобы превратиться в силуэт человека во флотской форме.

– Здрасьте, приехали! – говорю. – Выходит, это ты стучался изнутри?!

– Выходит, я, – отвечает Капитан. Силуэт вырастает до потолка, задевает всевидящее око, чьи обломки тут же падают вниз.

– Вот это правильно! – говорю. – Но ты ведь не за этим пришел?

– Не за этим, конечно. Хочу узнать: не растрепала ли ты обо мне? Сумела ли скрыть нашу тайну?

– Пока не растрепала. Но этот перец в золотистых очках очень достает, вроде как проводит трепанацию. В следующий раз могу не выдержать!

– Как это?! Должна выдержать, ты же партизанка!

Когда раздается стук в дверь, силуэт начинает метаться по комнате. В туалете такому не спрятаться, приходится просачиваться сквозь ажурную решетку, чтобы скрыться за окном.

– Запомни: обо мне молчок! – доносится снаружи, и я опять возвращаюсь в реальность.

Входит усатый, у него в руках пластиковая таблетница, где по ячейкам разложены препараты. Глотаю лекарства, запиваю, открываю рот. Обычно санитар безмолвно исчезает за дверью, но в этот раз просит выйти на полчаса – положено сменить белье. Если честно, я бы и на старом повалялась, только спорить не принято: упрешься рогом, подчеркнутая вежливость тут же кончится. У двери оборачиваюсь, вижу под потолком невредимый телеглаз и тихо вздыхаю: жаль, что это был глюк…

Такие же глаза висят в коридоре, по которому я шатаюсь взад-вперед. Под ногами сиреневый палас, поэтому мои шаги бесшумны, как у кошки. Одинаковые двери, выкрашенные в приятный салатовый цвет, закрыты, и это хорошо. Ни с кем не хочу общаться! И если какая-нибудь дверь внезапно открывается, тут же упираю взгляд в палас. Ни одного лица не запомнила; да и не хочу никого запоминать!

Иногда приближаюсь к кулеру, что в конце коридора, беру из стопочки пластиковый стаканчик и жадно пью. От новых лекарств жуткая сушь во рту, поэтому один стакан – не выход, два или три употребляю. И в столовой требую дополнительно чай или компот, мучимая непреходящей жаждой. Жажда, объяснили – временная побочка, от чего не легче, бывает, даже ночью таскаюсь к кулеру. А вот в курилку не захожу. Была там лишь раз, в ночное время (когда пить ходила). Курилка большая, отделанная кафелем в цветочек, там тоже всевидящее око и такая же ажурная решетка на большом окне. Когда снаружи наблюдают валящий из-за решетки дым, наверное, недоумевают: там пожар?! Или на плите что-то подгорело?! Невдомек им, что здесь публика с вывихнутыми мозгами, причем те, кому повезло.

– Повезло тебе… – сказала как-то официантка в столовой. – В обычной больнице питалась бы отбросами, а здесь и еда человеческая, и обслуживание как в ресторане!

Это у нее я требую чаи с компотами, и она беспрекословно приносит. И впрямь повезло, что Катя подчеркивает при каждом визите: мол, в частную клинику тебя определила, а не в государственную истребиловку! Считай, отель пять звезд! А дальше, как обычно, про негодяя, с которым сцепилась за деньги не на жизнь, а на смерть.

– Он же, сволочь, не хотел давать! Когда услышал, сколько лечение стоит, даже заорал: я, мол, деньги не печатаю! А я ведь знаю: для него это копейки, просто жмот, каких свет не видывал!

Утерев выступившую от ярости испарину, она вопрошала:

– Ты хоть представляешь,