Российского государства отношения, несколько отличающегося от относительного равнодушия, которое испытывали в XX веке русские диаспоры вдали от отчизны. Означает ли защита Россией этих новых диаспор или их опека вмешательство во внутренние дела независимых государств? Или же этих русских в «ближнем зарубежье» следовало автоматически рассматривать как подразумевающихся или потенциальных граждан Российского государства? Если справедливо второе, то не следует ли изменить границы России так, чтобы включить в нее земли, которые в настоящее время в основном населяют русские?

Ельцин был и последователен, и настойчив в представлении свободной от национализма и гражданской концепции политического порядка, который он обещал построить в Российской Федерации. Однако вопрос о том, как трактовать обязательства Москвы перед русскими в ближнем зарубежье, расколол демократический лагерь сразу после распада СССР. Гневная риторика исходила из уст таких людей, как мэр Санкт-Петербурга А. А. Собчак – один из лидеров антикоммунистической и демократической революции в советской и российской политике[218]. На другом конце политического спектра как националисты, так и поборники реставрации империи могли воспользоваться этим вопросом для оправдания в высшей степени реваншистских заявлений, притом что такие имперские институты, как Советская армия, которая еще располагалась в ближнем зарубежье, могли послужить инструментом реваншистских действий. Ельцину, каковы бы ни были его предпочтения в этом вопросе, было бы трудно избежать возможной политической изоляции, если бы он выступил за политику невмешательства в отношении правительств в государствах – преемниках СССР или игнорировал якобы тяжелое положение новой российской диаспоры.

Ельцин ответил попыткой совместить универсализм своих стратегий государственного и национального строительства в России с осторожной защитой русских в ближнем зарубежье. Это было напряженное и в некоторых отношениях несовместимое сосуществование политических ориентаций, отражающее одну из наиболее сложных дилемм демократического строительства нации в постимперском и диаспорном контексте. С конца 1990 года, более чем за год до распада СССР, Ельцин однозначно выступал на стороне этнических русских и русскоязычного населения во все более автономных, а затем и независимых республиках СССР[219]. Четко и последовательно он выражал озабоченность этими «соотечественниками» и обязал российское правительство защищать их права от дискриминации и преследований[220].

В спорах того времени он занимал центристскую (то есть умеренную) позицию. Он утверждал, в отличие от крайних националистов и имперских реваншистов[221], что права соотечественников должны отстаиваться «законными» и «политическими» средствами[222]. В своей риторике он исключал использование военной силы и заявлял о своем желании, чтобы русские в ближнем зарубежье оставались на месте, а не эмигрировали обратно в Россию[223]. Он рассматривал вопрос об их политических правах в этих странах как вопрос, который должен быть предметом обсуждения на международных переговорах и закрепления в межгосударственных договорах[224]. Он призывал западные правительства и международные организации присоединиться к защите этих якобы оказавшихся в трудном положении и преследуемых групп населения, обосновывая это международными конвенциями по правам человека[225].

Безусловно, в самом кабинете Ельцина имелись противоположные мнения. Министр обороны Грачев время от времени делал язвительные заявления, которые подчеркивали умеренность замечаний Ельцина или противоречили им[226]. Более того, реальная политика Москвы в ближнем зарубежье порой основывалась на угрозах применения силы или материальном принуждении[227]. Сам Ельцин колебался между определением этих групп в ближнем зарубежье, основанным на этнической принадлежности, и таким определением, которое также включало бы многие миллионы нерусских («русскоязычное население»)[228].

Таким образом, сохранялись противоречия между распространением Ельциным предполагаемых прав на защиту со стороны России на этнических русских и русскоязычных жителей ближнего зарубежья с его одновременным убеждением в том, что внутри России гражданство следует определять исходя из территориальных, а не этнических критериев. Это противоречие отражало интеллектуальные и политические дилеммы формирования не основанной на этнической принадлежности стратегии построения нации в постимперском контексте ее рассеянного состояния и конкурирующих стратегий ее построения. Возможно, это была наилучшая смесь несовместимых предпосылок, которую только мог бы надеяться придумать любой либеральный политик того времени. Но Ельцин, двигаясь вперед, обещал уравновесить и устранить это противоречие.

Построение нового экономического порядка

Одна из наиболее неотложных задач, с которыми Ельцин столкнулся осенью 1991 года, состояла в том, чтобы определиться со стратегией спасения тонущей российской экономики. Он побеседовал с несколькими экономистами и людьми, связанными с экономической деятельностью, ища их совета и оценивая их пригодность к занятию должностей в администрации. Он остановился на малоизвестном экономисте по имени Егор Гайдар, который убедил его в том, что без сильного лекарства российская экономика рухнет. Гайдар предлагал предотвратить этот коллапс с помощью стратегии быстрой трансформации, которую в Латинской Америке и Польше назвали шоковой терапией. Он планировал положить конец контролю цен, сбалансировать государственный бюджет за счет резкого сокращения субсидий промышленности и сельскому хозяйству и демонополизировать экономику за счет быстрой приватизации государственных активов. Результатом, как он утверждал, будет экономическая стабилизация, введение конкурентной рыночной экономики и, в конечном итоге, производство в больших количествах таких товаров, которые потребители действительно захотят покупать. Так обстояло дело в теории[229].

Ельцин этому поверил, вероятно, по причинам как личного, так и политического характера. Он был свидетелем экономического развала, имевшего место в стране на тот момент, но ему также импонировала революционная стратегия построения в России нового экономического порядка. Шоковая терапия обещала быстрые результаты на макроэкономическом уровне, без прокрастинации и компромиссов, которые он критиковал в политике Горбачева[230]. Она напоминала о кампанейщине, командном стиле и «борьбе» – общих чертах сталинской и постсталинской административной культуры, в которой был воспитан Ельцин и которая была характерна для стиля его руководства в Свердловске и Москве. Как отмечает Федоров, она заполнила когнитивный вакуум, образовавшийся в результате исчезновения всякой уверенности в прежней идеологии, а также апеллировала к менталитету агитаторов: она была проста, имела четко сформулированные принципы и требовала решительности и политической твердости для реализации [Федоров 1995: 27, 28, 55][231].

Помимо этого, шоковая терапия была редукционистской в том смысле, что фокусировала внимание на трансформации отдельного гражданина; она обещала «излечить» россиян от летаргии, в которую они впали. Эта стратегия не только являлась рецептом для макроэкономической стабилизации, но также имплицитно основывалась на теории поведенческих и культурных изменений. Это была своего рода культурная революция. Если люди окажутся в ситуации, когда выживание будет зависеть от их предпринимательской инициативы, и если государство прекратит диктовать людям, какую инициативу следует проявлять[232], тогда они наконец преодолеют свою летаргию и будут искать этих возможностей. Как выразился потом Ельцин, «только так – на слом, на разрыв –