А я вернулся. Тогда еще с усмешкой подумал: «Значит, не грешник. Значит, святой».

Ленин выслушал рассказ поэта с ухмылкой.

–Значит, говорите люди дрянь и не стоит проводить там внешнюю политику?

–Они темные. И жадные. И вообще дикари.

–И валюта ничего не стоит?

–Так точно.

–И никого-то мы больше не надурим?

–Думаю, что нет.

–А вот тут, голубчик, я Вас разочарую, – Ленин отвернулся от окна. Дзержинский увидел в его глазах дьявольский огонек и ужаснулся. – Надурим. И именно по двум причинам. Во-первых, потому что этот вовсе не считается обманом, если сделано будет в интересах трудящихся и молодой Советской республики в целом! А во-вторых, потому что среди нас еще есть Бронштейн15, Геренштейн, Штацман, Фельштейн и Рабинович! А еще есть Дзержинский и Менжинский! И коли Вы считаете нашу политику неправильной и набрались наглости вести не где бы то ни было, а в кабинете председателя Совнаркома контрреволюционные разговоры, то очень скоро Вы с ними познакомитесь! Товарищи латышские стрелки! – крикнул Ленин. На его зов в кабинет ворвались два рослых молодчика с ружьями за спиной. – Взять этого товарища и отвезти в ВЧК. С ним надо крепко поговорить товарищу Берзину!

Ничего не понимающего поэта скрутили и навсегда вывели из кабинета Ленина. А вскоре, впрочем, и из жизни16

Ленин приехал в Наркомфин в половине девятого утра. Он спустился в подвал, где лежало то, с чем он связывал свои искренние надежды. Открыв сундук в практически полной темноте, держа в руках один факел, тускло освещающий здешние казематы, он чуть дрожащей рукой провел по запыленным золотым монетам, сложенным внутри него в таком количестве.

–Хе… Не надурим. Еще как надурим. Это будет архи-просто. И снова выручит нас быр родимый… – Он захохотал своему неуместному чудачеству. – Быр родимый… Быр…

Он хохотал и хохотал. И снова и снова повторял только что выдуманную дурную фразу. А в это время на полигоне «Коммунарка» в общую братскую могилу под звук винтовки Бердана навсегда упал великий поэт Николай Степанович Гумилев…

-Быр родимый… Быр… Родимый…

Вдова Паши Маслова после самоубийства мужа долго не могла прийти в себя. И даже новости из Москвы о принятии закона, названного именем мужа, долго не утешали ее. В поисках возможности хоть немного отвлечься от воспоминаний о супруге как-то вечером она отправилась в кафе.

Здесь часто собиралась местная молодежь. Шумели, выпивали, играли в карты – впрочем, все достаточно безобидно. До замужества она часто здесь бывала, а после как-то стало не до этого – сначала Паша запрещал, ревновал свою красавицу к местным ушлым донжуанам, а потом заботы по дому стали занимать все ее свободное время. Сегодня она пришла сюда, и вновь почувствовала себя той девчонкой, что когда-то выросла на песнях «Ласкового мая» и Ромы Жукова. В этот вечер они снова звучали в этом заведении и напоминали ей о было счастье. Слушая их, она погружалась в волшебные музыкальные звуки и улыбалась, вспоминая о том, что она еще молода и привлекательна, и если вдуматься, то впереди у нее целая жизнь.

…От мечтаний ее отвлек подсевший за столик негр. Это был Эбенга – директор местного завода. Она хоть и с уважением относилась и к нему самому, и вообще к государственной политике, но сегодня была не настроена на общение с представителями мужского пола, а потому отвергла его ухаживания. Он оказался на удивление понятливым для эфиопа и вскоре отсел от нее. Но стоило ей покинуть пределы заведения, как Эбенга снова появился на ее дороге. На этот раз – с любезным предложением подвезти до дома.

–Садис. Машина ест. Довезу. Дом.

Она улыбнулась – на такую откровенность нельзя было ответить отказом. Первые несколько минут ей казалось, что есть еще настоящие мужчины, и может быть в будущем она еще сможет устроить с одним из них свою жизнь, но не тут-то было – припарковав машину возле подъезда, негр заблокировал ее двери.

–Ты чего?

–Гыыы, – протянул эфиоп, улыбаясь белоснежной улыбкой. – Развлекаться, да?

–Нет! – отрезала Надя и стала дергать за ручку двери, но безуспешно.

Эфиоп был настойчив – он перелез на заднее сиденье и стал пытаться раздеть Надежду против ее воли. Но не читал горе-арап Некрасова – если уж русская женщина коня на скаку в силах остановить, то какой-то там низкорослый амхар и вовсе для нее не проблема. На том и разошлись – она с чувством едва не поруганной женской гордости, он – с многочисленными синяками и ссадинами на лице.

И вообще, по всей видимости, у Эбенги был неблагоприятный личный период. На днях он созванивался с родственниками из Эфиопии – хотел пригласить их к себе на ПМЖ, поскольку Родина пребывала в глубоком экономическом кризисе. Они попросили его выбить землю для банановой плантации. Вот и решил руководитель предприятия решить земельный вопрос на следующий же день после неудачного сватовства к веселой вдове. «Не везет в любви – должно повезти в картах, пусть даже и географических», – решил он и отправился на прием к главе города.

Главы, как назло, он не застал – пришлось идти к заму.

–А что это у Вас с лицом?.. Бандитская пуля? Бывает… Ну что я Вам скажу – где же мне найти землю-то для Вас? Это ведь не так просто, как Вам кажется. Тут выделять участок надо, разрешенное использование ему делать, публичные слушания проводить. Да и потом – не могу я Вам ничего дать бесплатно. Ни Вам, ни кому-либо другому. Меня же за горло возьмут. А я в тюрьму не хочу. Так что простите великодушно…

Злость охватила Эбенгу по выходу из кабинета. Скрипя зубами, он опустил глаза в текст возвращенного ему строптивым вице-мэром заявления. «Прошу мне участок чтобы там бананы был». Смял его, бросил в урну и нервно закурил. «Ничего, – подумал Эбенга. – Эфиоп твою мать! Я на тебя управу найду».

Коля Козлов шел с работы мимо автобусной остановки. Юрий Иваныч, местный библиотекарь, старенький сухой дедушка, гнулся под тяжестью сумок с продуктами – раз в месяц, получив убогую зарплату, он тратил ее на провизию.

–Давайте помогу, Юрий Иваныч.

–С радостью, Коля. Спасибо тебе огромное. Меня и так радикулит замучил, а тут еще родственники приехали. Ну и, сам понимаешь…

Коля был очень вежлив, особенно по отношению к старшим. Он помнил как школьником