— Ты жених на свадьбе. Что будешь пить: вино или водку?

— Водку, — отвечает испытуемый.

Ему наливают полную пол-литровую кружку воды:

— Тогда пей.

Вопрос повторяют.

— Вино.

Ему снова наливают кружку воды:

— Пей.

Вся камера смеется, глядя, как он давится и через силу глотает. Еще одна кружка, и вода уже булькает у него в горле.

— Что будешь пить?

— Откупаюсь.

От любого вопроса можно откупиться за пять воркушек — крепких ударов ладонью, сложенной ковшиком, сзади по шее. Бьют громко и сильно, парень морщится, его толстая шея краснеет.

Правильный ответ: «Жених на свадьбе не пьет». Это архаичное правило уже давно в России не соблюдается — но память о нем почему-то сохранилась в тюрьме.

С этим парнем уже все ясно, он не отгадает ни одной из загадок, и бить его по шее дальше неинтересно. Наступает время последнего испытания — на смелость. На пол ставятся шахматы.

— Залезай на шконку и прыгай.

Парень молчит от страха. Шконка высотой метр семьдесят, неудачный прыжок с нее на ровный пол уже грозит переломом лодыжек. Прыжок на шахматы — верное увечье.

— Откупаюсь.

Но, оказывается, от этого испытания воркушками откупиться нельзя. Урки предлагают:

— Мокрым полотенцем по жопе пять раз. Но только по голой.

Парень, кажется, догадывается, что «голая жопа» — это приглашение в петухи. Он соглашается прыгнуть.

Забирается на шконку, ему завязывают глаза.

— Прыгаешь на счет три. Раз. Два. Три…

Парень мнется, стоя на шконке на корточках. Руки, которыми он держится за шконку, дрожат.

— Прыгай мигом, босяк!

— Аааа, нах все!.. — с воплем он срывается вниз — и падает в одеяло, которое вовремя успели растянуть четверо зэков. На этом прописка закончилась.

Второму кандидату выпало испытание пожестче — щуплый малый с белесыми глазами чем-то не понравился уркам:

— Прыгнешь с верхней шконки — тебе яйца привяжут. Или откупайся: проползешь под нарами, считай прошел прописку.

Именно так попал в петухи мой самарский земляк — вылезти из-под нар ему уже не дали.

Веревкой, сплетенной из нескольких слоев ниток, парню перетянули мошонку, привязав второй ее конец к шконке. Сокамерники наблюдали за приготовлениями с молчаливой серьезностью, как если бы кто-то собирался повеситься. Парню завязали глаза — и тут же лезвием перерезали веревку и кинули на пол матрац. Висевшее в камере напряжение сразу спало.

На счет «три» парень прыгнул. Он стукнулся всеми конечностями о хилый матрас и тут же вскочил, схватившись за яйца. Счастливец явно не мог поверить, что они остались на месте. С явным неудовольствием урки объявили, что обряд пройден успешно.

В общей камере все процессы протекали «по Дарвину», и не было ничего бесполезного и лишнего. Камера как бы находилась вне времени и пространства — посреди большого индустриального города это был остров, населенный племенем первобытных туземцев. Здесь существовали свои вожди, шаманы, парии, действовали свои законы, культы и ритуалы. Пусть они и казались совершенно иррациональными, но в действительности все было создано методом естественного отбора, и ничего нельзя было изменить. Насилие устраивало насильников, рабство устраивало рабов.

Между тем мои отношения сурками оказались довольно напряженными. Сразу после появления в камере урки позвали меня в свою нору на обычный разговор — выяснить, кто, откуда, какая статья.

— Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй…

После этого с полчаса я читал лекцию о тоталитарном режиме, демократии, правах человека и диссидентах. Урок лекция вроде бы удовлетворила, меня даже угостили парой сигарет. Я посчитал, что на этом они оставят меня в покое — и ошибся.

На следующий день урки снова вызвали меня к себе. Один из них — худой, похожий на туберкулезника парень, с золотой коронкой на переднем зубе, фиксой, признаком принадлежности к высшей касте, — предложил сыграть в карты. Я, конечно, отказался, хотя он и был не по-хорошему настойчив. Сажать играть с собой фраера урки стали бы только тогда, когда хотели таким вполне законным образом получить что-то из его имущества.

Фиксатого отказ разозлил, уже на прогулке он как бы походя задел меня пару раз плечом. После чего ни с того ни с сего объявил, что мне тоже требуется пройти прописку. Я возразил, что прописку надо проходить тем, кто попал в камеру с воли, я же сижу третий месяц.

— А тебя никто не спрашивает. В Самаре не проходил, значит, здесь пройдешь.

Не знаю, чем бы это закончилось, но в четверг с утра внезапно появился ДПНСИ, забрал меня из камеры с вещами и повел в другой корпус.

— Как ты в этой камере оказался? — спрашивал он меня, и по его взмыленному виду можно было догадаться, что я попал в общую камеру по чьей-то ошибке, и похоже, что этот кто-то даже получил по шее.

Громадная репрессивная машина крутилась, перемалывая своими винтами тысячи людей, но ни в одной ее части шестеренки не цеплялись правильно друг за друга, проскакивали — тогда я еще не знал, что когда-то это спасет мне жизнь.