— Да по фигу, — храбрился Усатенький, но в глазах у него промелькнула тень страха. Он провел неделю в КПЗ, и то, что там умеют выбивать показания, уже знал.

Вернувшись, Бушуев затеял с Усатеньким нехитрую и корыстную игру. Он предложил Усатенькому продать его тулуп за чай, наврав, что тулуп Усатенькому все равно не нужен. Якобы в тюрьме можно найти любую одежду — зато каждый уважающий себя зэк должен быть готов отдать с себя последнюю тряпку за чай. Усатенькому очень хотелось быть похожим на настоящего зэка, и он согласился.

На следующий день Бушуев отправился к Шишкину, надев на себя чужой тулуп, и вернулся в черном зэковском бушлате — вместе со своей обычной пачкой чая «от Шишкина».

— Ну, теперь заживем, будет чай через день — торжественно и ничуть не краснея, объявил он. Соседи тут же заварили, я не пил и ни во что уже не вмешивался.

В выборе соседей для Бушуева у Шишкина, наверное, была какая-то служебная логика, но над своим агентом он, похоже, посмеялся. Новые соседи решению проблемы голода никак не помогли. Усатенький отношений с деревенскими родственниками не поддерживал. Любимая жена Политову, конечно, носить передачи не собиралась. Однако у него оставалась еще старенькая мать. И действительно, через несколько дней ему принесли передачу — правда, всего на пять килограммов, с недобором ровно вполовину из разрешенных десяти. Вся передача состояла из сала. Это было пять килограммов сала, наверное, самого дешевого, просоленного очень плохо — с твердыми шерстинками и сильным запахом свиньи. Мы все тут же набросились на него — вкус был ужасен, и тошнотное послевкусие мучило долго.

Бушуев догадался сало перетапливать. Мы крошили его в миску, зажигали факел из одеяла, густо посыпали плавящуюся массу солью — камеру наполняли вонючие клубы дыма. Остывшая масса была белой, соленой и хорошо мазалась на хлеб, впервые в Челябинске я поел если не совсем, то почти досыта.

Запасы политовского сала еще сохранялись, когда произошли совершенно непредвиденные и серьезные события. Уже после отбоя, в ночь на 27 февраля, мы вдруг услышали странный далекий гул. Казалось, где-то играют футбольный матч, слышались крики и скандирование болельщиков. Мы прильнули к окну — дальние камеры переговаривались, но о чем, нам не было слышно.

Постепенно гул усиливался, приближаясь, стали различимы выкрики: «Бей ментов!», «Бей коммунистов!», «Sieg — Heil!» — что случилось, война? Потом к гулу человеческих голосов добавился дробный металлический стук по батарее. Тюремный «телеграф» донес новость: в соседнем корпусе — бунт. После целого часа переговоров из обрывочных кусков информации наконец выстроился весь пазл.

Оказалось, надзиратель подвального этажа по кличке Кочубей вытащил из камеры на коридор девчонку-малолетку и сильно ее избил (скорее всего за дело). Избиение услышали взрослые зэки из камеры для осужденных, сидевшие на противоположной стороне продола. Они начали кричать и стучать мисками в двери камер. Тогда Кочубей и надзиратели принялись вытаскивать протестовавших по очереди на продол — и избитыми в кровь забрасывали их назад. Тут уже начался настоящий бунт. Ударами деревянных лавок зэки вышибли кормушки, в двух камерах удалось даже выбить двери. Зэки оказались в коридоре — надзиратели укрылись от них за решетками лестничных пролетов.

Шум, гул и стук продолжались еще долго, кто-то лупил по двери миской уже у нас в коридоре. За дверью топали надзирательские сапоги. Неожиданно среди ночи включился динамик.

— Граждане, временно изолированные! — захрипел он. — Говорит начальник следственного изолятора. Требую немедленно подчиниться требованиям администрации и прекратить нарушения режима!.. Зачинщики будут наказаны по всей строгости закона — за дезорганизацию работы исправительных учреждений… до 15 лет лишения свободы или смертная казнь.

Шум тем не менее не стихал, мы так и заснули под грохот мисок и крики «Бей коммунистов!» С утра еще затемно «телеграф» принес новую информацию: бунт подавлен. В тюрьму были введены внутренние войска, солдаты подсоединили брандспойты к пожарным кранам и принялись поливать зэков ледяной водой из шлангов. Отбив коридор, солдаты занялись камерами. Они вставляли в кормушку шланг и заливали камеру до тех пор, пока зэки не забирались на верхние шконки. Тогда солдаты врывались в камеру и, стоя по колено в воде, избивали всех без разбора дубинками.

Так методично они прошли по всем камерам, оставляя в каждой по несколько тяжело раненных. Говорили о сломанных руках, сотрясениях, у многих оказались выбиты зубы. Никто не оказывал раненым медицинской помощи, они так и оставались в подвальных камерах, где все было вымочено насквозь — и пол, и матрасы, и одежда.

Каким-то образом зэки смогли договориться и объявили голодовку. Список требований был краток и довольно скромен:

Пункт 1. «Кочубея — нах».

В переводе требование означало: «Уволить Кочубея».

Пункт 2. «Снять побои» — провести медэкспертизу избитых и зафиксировать повреждения.

Пункт 3. «Не мстить» — то есть не наказывать участников бунта.

Это была типичная картина русского «бунта на коленях»: никто даже не требовал расследовать жестокое подавление мятежа и избиения.

Раздача хлеба в тот день началась самым странным образом. Надзиратель открыл кормушку и с необычной вежливостью в голосе спросил: «Вы здесь едите?» Голодать не хотелось, но не поддержать голодовку в тюрьме политзаключенному было никак нельзя. Я отказался, чуть позднее написал, как и было положено, официальное заявление о голодовке.

Усатенький было тоже решил голодать, но Бушуев его пуганул, что отправят в карцер, — и Усатенький сразу передумал. Тем более что еда в тот день оказалась гораздо лучше обычной. Вместо привычной «ухи» из рыбьей чешуи принесли кашу, густо приправленную маслом. Обед и ужин в тот день впервые в Челябинске были съедобны — хоть я и старался не смотреть на содержимое мисок, но по запаху это чуял.

Голодать голодному было занятием, конечно, нелепым. Я пил много воды из крана и провел большую часть дня, как обычно, валяясь на шконке. Бушуева моя голодовка привела в бешенство. Кроме прочего, в обязанности наседки входит и поддержание режима в камере, так что его нервозность была понятной. Бушуев вышагивал по камере, ложился и тут же снова вставал. Он все время говорил как бы в никуда, объясняя, что держать голодовку опасно и вредно — это «подставит всех». На другой день он записался, как обычно, к Шишкину, но тот его не вызвал — у кулшбыл явно очень занятый день.

Это привело Бушуева в еще более нервное состояние, к вечеру он начал прямым текстом уговаривать меня голодовку снять. Его аргументы варьировались от разумных («голодовка все равно не продержится») до дурацких («из-за тебя всех здесь в карцер посадят») и угрожающих — «силком баланду волью в рот». Камеры между тем начали переговариваться, обсуждая, держать голодовку дальше или прекратить. Вроде бы какие-то камеры голодовку уже сняли. Все это было прогнозируемым. Соотечественники проявили свою характерную национальную черту: как всегда, стартовали, резко надавив на педаль газа, — чтобы тут же бросить давить на нее вообще.