Многие сидели за избиение жен, соседей, кто-то в пьяном угаре убил соседскую корову, кто-то — самого соседа, с которым пил несколько дней подряд. Самые безобидные сидели за то, что крали что-то с места работы, причем в крупных размерах. Тащили всё, особенно часто воровали со стройки дефицитные краску, плитку и даже кирпичи и цемент. С заводов выносили детали и инструменты на продажу, рабочий с мебельной фабрики умудрился украсть целый шкаф — вместе с друзьями он перекинул его в уже собранном виде через забор фабрики.

Эти люди напоминали средневековых крестьян, как их описывали хроники. Привычные к покорности и послушанию любому начальству, в камере они тоже без тени протеста подчинялись воле урок и делали все, чего те от них требовали, независимо от возраста. И часто можно было видеть, как какой-нибудь урка фальцетом выговаривал что-то седому мужику.

Мужики проводили время в камере, вспоминая пьянки и ожидая неизбежную отправку на зону. Там им была уготована привычная для них участь рабов, разве что на зоне «хозяевами» мужика были одновременно и надзиратели, курки — которые заставляли мужиков за себя работать. Эта перспектива мужиков отнюдь не огорчала и по врожденной привычке к труду их даже радовала, ибо здесь они тяжко маялись от неумения занять себя чем-то. Мир, нарисованный Оруэллом, только внешне кажется абсурдным, лозунг «Рабство — это счастье» вполне выражал мироощущение большинства насельников общей камеры.

Наверное, большим утешением для мужиков, делавшим их существование в камере почти комфортным, был факт, что они еще не были низшей кастой. Низшими кастами считались «черти» и «петухи». Это были существа, напоминавшие людей уже только по внешности, — с них Свифт мог бы еще красочней написать своих yahoo. Они обитали на полу, под нарами, вылезая оттуда только на еду и в туалет — либо когда их вытаскивали для выполнения рабских обязанностей. Совсем бессловесные, изъяснявшиеся больше мычанием, чем словами, всегда избитые, всегда грязные, они и занимались постоянно чем-то грязным вроде мытья полов и толчка.

Черти в большинстве своем были бродягами и кончеными алкоголиками. Вообще всякий зэк, не следивший за личной гигиеной, мог легко оказаться в чертях. В знак смены статуса его заставляли съесть кусок мыла — и заталкивали на житье под нары. Там же оказывались за серьезные нарушения зэковской этики — например, те, кто крал что-нибудь у сокамерников. Наконец, в черти отправляли тех, кто совершил такой вопиющий и необратимый проступок, как доел или докурил за петухом. Петухияю обитали на самой низшей ступеньке иерархической лестницы.

Петухи уже были настоящие рабы, абсолютно бесправные, некий аналог спартанских илотов, чье тело, здоровье и сама жизнь были во власти хозяев-спартанцев. Камерные «спартанцы» заставляли петухов работать. Любой из них мог вытащить летушиз-под нар и заставить его стирать свои носки или трусы — и избить, если качество стирки оставляло желать лучшего. Бакланыбклк их просто от нечего делать. Какого-нибудь петуха ставили в центре камеры и отрабатывали на нем удары и приемы ближнего боя. Петухи молча терпели, охая, и после окончания «тренировки» уползали к себе под нары, потирая ушибленные места и вывернутые конечности.

Над петухами проводили какие-то странные медицинские эксперименты. В понедельник сразу двое бакланов решили поставить себе шары. Так называют обточенные пластмассовые шарики, который зэки загоняют себе в крайнюю плоть как бы для усиления сексуальной привлекательности. Несмотря на абсурдность — ибо никто не мог рассчитывать увидеть женщину ранее, чем через три года, а то и пять лет, — занятие это было очень популярным.

Для того чтобы вставить шары, нужно провести довольно рискованную хирургическую операцию. Требуется надрезать крайнюю плоть, загнать внутрь шарик, после чего для заживления засыпать рану стрептоцидом. Шарики уже были выточены, нашлось и свежее лезвие — однако стрептоцида не оказалось. Тогда бакланы взяли петуха, вставили ему кляп в рот и, крепко держа вдвоем, прижгли в нескольких местах руку сигаретой. Несчастный извивался, плакал и мычал от боли. Во время медицинского обхода он тряс обожженной рукой перед фельдшером и получил-таки стрептоцид, который тут же пошел в дело — не на ожог, конечно, а на засыпку бакланских хуев.

Самое отвратительное начиналось после отбоя. В противоположном от пещеры урок углу стояла шконка, на которой никто не спал — пусть камера и была переполнена. Каждый вечер это и без того темное место занавешивалось одеялом. Туда залезал урка, ломы вытаскивали из-под шконок для него петуха и отправляли «в будуар». Через какое-то время урка выползал, шел мыться под кран, а его место занимал другой. Наверное, это длилось долго, я засыпал до завершения оргии — или, вернее, изнасилования.

Самое неприятное, что никто из троих или четверых петуховк камере не был геем.

В петухах оказались обычные парни, попавшие под нары за нарушение зэковских правил. Один из них украл сигареты у сокамерника, другой проигрался в карты уркам. Урки предложили ему сыграть даже не на деньги, а «под интерес» — в переводе с жаргона это означало не «просто для интереса», а как раз «на секс», чего парень не знал. Он согласился, конечно, проиграл — и сразу же получил предложение, от которого отказаться уже было нельзя.

Среди петухов был и мой земляк из Самары — молодой парень с квадратной дырой в черепе. Дыра была последствием аварии на мотоцикле и трепанации. Из-за нее парень не смог пройти тюремного обряда «прописки», что навсегда определило его место в иерархии, а также и в камере — под нарами.

Прописка была важным тюремным ритуалом, который и создавал первичную иерархию. Название было заимствовано из советских законов, однако сам ритуал был гораздо древнее и уходил своими корнями куда-то в племенное прошлое предков — туда, где каждый юноша проходил обряд инициации. Это было испытание новичков на выносливость и сообразительность — а также принадлежность к уголовному миру. И, как первобытная инициация, это было еще и зрелище, за которым следила вся камера.

Прописку устраивали раз в неделю, ей подлежали все новоприбывшие — в возрасте до 42 лет. На правах племенного совета старейшин урки командовали ритуалом. Как и настоящий обряд инициации, прописка начиналась с назначения нового имени. Новичок залезал на верхние шконки и через окно кричал: «Тюрьма-тюрьма, дай кликуху». Сначала из соседних камер кричали: «Козел», «Петух» и еще какие-то обидные прозвища. Рано или поздно подбиралась приличная и подходящая кликуха.

Следующим испытанием был тест на сообразительность. Подобно тому, как Сфинкс ставил загадки перед путником, новичку задавались вопросы, ответы на которые могли стать не менее роковыми.

— Ты идешь по пустыне с кентом (другом). Вдруг кента кусает змея — прямо в хуй. Чтобы спасти его, надо срочно отсосать яд. Что будешь делать?

(Правильный ответ: Какой он мне кент, если я буду у него хуй сосать?)