Лучшими школами ведь не становятся те, где на обозрение всего интернета случается что-то «не по согласию».

Адрия усмехается и впервые за весь разговор поднимает на мистера Сайкса взгляд, проговаривая иронично и ядовито:

– А как вам кажется? Вы же смотрели видео.

Директор воспринимает укол болезненно, с ощутимыми усилиями преодолевая сопротивление в теме, которую не находит приятной и правильной для обсуждения с девчонкой-старшеклассницей. Ведь он в этом кабинете, чтобы решать бюрократические формальности, одобрять бюджет школы на следующий год или утверждать учебные планы, а не для того, чтобы разбираться в сложных отношениях двух старшеклассников и в том, чем они чреваты.

– Кажется. – Он снова медлит, пока Адрия третирует его взглядом. – Кажется, что не происходило ничего противозаконного.

Мистер Сайкс выдыхает, и Адри безразлично хмыкает, уводя взгляд вниз:

– Мы просто трахались. – Она старается ответить точно тем тоном, которым однажды уже отвечала на вопрос Мартина про кузена Томаса.

«Влюбилась в него?»

«Я что, дура, по-твоему, Лайл? Мы просто потрахались».

Только сейчас пренебрежительный тон дается с трудом. Чтобы произнести это вновь, приходится по осколкам собрать в себе гордость и заставить поверить.

Но Адрия в это не верит.

Зато верит мистер Сайкс. Он кивает, крепко поджимая губы и оценивая перспективы.

– Хорошо. Хорошо… – повторяет директор, и Адрия презрительно хмыкает.

Ровным счетом ничего хорошего.

– В таком случае, – продолжает он, – я думаю, будет лучше всего оставить это. Чем быстрее эта тема уляжется, тем быстрее видео забудут.

Адри нервно усмехается:

– Предлагаете мне забыть?

Мистер Сайкс понимает, что допустил ошибку. Он выпрямляется на стуле и качает головой:

– Нет, нет, я не это имел в виду. Мы заблокируем на время комментарии в школьной группе, будем следить за социальными сетями, но во всем остальном… Я прошу тебя не делать резких движений, Адрия. Эрика Лоуренс согласилась не идти в полицию и не выдвигать против тебя обвинения, но с твоей стороны… Требуется участие, понимаешь?

– Предлагаете молчать?

– Не то чтобы молчать, но ситуация щепетильная, Адрия, а мы знаем, что… Что ты и так находишься в непростом положении, и чтобы не усугублять…

Адрия не дослушивает.

Резко вскакивая со стула, она отшатывается к двери.

– Ясно. Я могу идти?

Директор несколько секунд медлит, но смиренно кивает.

Адрия вылетает из его кабинета, не ощущая ничего, кроме унижения.

Глава 25

В комнате на чердаке душно, и эта духота заполняет собой всю Адрию. Крепко сжимая зубы, она вдавливает лицо в подушку, не позволяя сделать себе и вдоха. Клокочущее внутри нервное напряжение не находит выхода, и тело сводит яростной судорогой, словно механизм, который позволяет Адри двигаться, клинит, и внутренние шестеренки со скрипом останавливаются, врезаясь друг в друга. Привкус железа заполняет рот, и не сразу, далеко не сразу, Адрия понимает, что, не давая себе закричать, она прикусывает губу так яростно, что теперь алая кровь растекается по языку, мажет зубы.

Вкус собственной боли кажется знакомым. Эта физическая боль ощущается понятной, простой, не то что вся та боль, граничащая с унижением, истоки которой уходят куда-то глубоко внутрь Адрии. Той боли она не понимает, не хочет осознавать ее и только сильнее вжимается в кровать, заставляя себя чувствовать лишь то, как сводит от напряжения мышцы, как кровоточит растерзанная губа, как слезы быстро пропитывают наволочку подушки.

Она не думает о том, что хотела бы не ощущать боль вовсе, потому что это давно невозможно.

Все, чего хочет Адрия, – выбрать из двух зол наименьшее.

Когда она просыпается, слезы уже давно пересохли, а солнце близится к горизонту, и последние его косые лучи пронзают чердак насквозь, рассекая потолок. Адрия с трудом открывает припухшие глаза, и первое, что чувствует, – как раскалывается голова, как духота вновь тисками сжимает легкие, а влажная подушка липнет к лицу.

Внутри все оказывается выжжено, выплакано и истерзано. Прежде чем уснуть в бессилии, она опустошила себя до дна – убедилась, что до боли сжала каждый свой нерв, выдавила все слезы, прорычала в подушку каждое оскорбление, адресованное этому миру. Ничего из этого не принесло облегчения, только вымотало ее без остатка, точно мир не справился бы с этим и сам.

Когда Адрия поднимается с кровати, вся ее жизнь наваливается на нее тяжестью, и мутная голова идет кругом от духоты, слез, тревожного сна, в котором для Адри не нашлось новых сил. От задушенных криков саднит горло, после драки в школе ноют мышцы, и все тело отказывается слушаться Адрию. Она злится на свое тело, потому что однажды оно ее уже предало. Однажды оно прижималось к Мартину Лайлу так, будто искало что-то важное.

И где оказалось это тело потом?

На экранах сотен смартфонов, под неумолимыми въедливыми взглядами зрителей, которым было плевать, чего искало это тело. Важным оказалось лишь то, как оно развратно.

На медленные шаги Адри по лестнице дом отзывается привычным скрипом, только теперь ей кажется, что скрипят не старые половицы, а что-то внутри нее самой.

Адрия нависает над кухонной раковиной мрачной тенью и подставляет под кран стакан, вслушиваясь, как за стенами тихо гудят трубы. Ей хочется скулить в тон этому гудению, чтобы ее измученная, уставшая душа резонировала с этим старым домом, чтобы, кроме этого дома, не существовало ничего. Но Адрия молчит и запивает свою обреченность холодной проточной водой, заливая выжженные нервы. Лишь оборачиваясь, она замечает, как в гостиной, упираясь локтями в колени, сидит Адам. Адрия отшатывается, чуть не выронив стакан из рук.

Адам не шевелится, и Адрия не видит его лица, но видеть его лицо не обязательно для того, чтобы понимать, – нужно просто уйти.

Отступая в сторону, она прижимает стакан к себе и осторожно шагает к лестнице. Адам молчит, не поднимая головы, но его голос настигает Адрию уже на ступенях лестницы.

Цепенея, она застывает на месте, когда хриплые слова отца нарушают тишину:

– А я знал. – Он делает долгую паузу, в которую Адрия не позволяет себе дышать. – Знал, что ничего хорошего от твоей мамаши не стоило ждать.

Адри напрягается, сдерживает запертый внутри скулеж.

Адам поднимается с дивана медленно, но не сразу оборачивается к ней.

Ей стоит уйти, но она не шевелится. Склизкое горькое предчувствие подбирается к ней – то предчувствие, от которого она так быстро избавилась рядом с Мартином Лайлом.

– Но знаешь, – Адам смотрит на нее пристально, и Адрия не смеет отвести взгляда, – твоя мать, по крайней мере, знала себе цену.

Грудь