Когда в 1900 году армия была направлена на подавление забастовки трамвайщиков, кайзер в телеграмме выразил надежду, что «не менее пяти сотен умрут, прежде чем войска вернутся в казармы». Часовых, которые, выполняя свои обязанности, стреляли и убивали людей, всячески выделяли. В 1904 году Россию призвали предать международному расследованию инцидент близ Доггер-банки и наказать офицеров, если они будут сочтены виновными, и Вильгельм написал: «Это нетерпимо! Недопустимо позволять иностранцам выносить приговоры действиям своих офицеров, выполнявших свои обязанности» (хотя он поздравил царя с наличием «уверенного политического инстинкта», который подтолкнул его к представлению инцидента в Северном море Гаагскому трибуналу). В 1914 году он заявил: «Никто не советуется с другими по вопросам чести».

В международных делах ситуация была аналогичной.

«Я не тот человек, который считает, что мы, немцы, проливали кровь и покоряли тридцать лет назад… чтобы сейчас отойти в сторону, подчинившись международным решениям. Если это случится, место Германии, как мировой державы, будет утрачено навсегда, а я не готов, чтобы это случилось. Мой долг и моя привилегия – без колебаний использовать для этой цели самые подходящие и, если потребуется, самые жесткие средства».

«Задачи для нас, немцев, многократно возросли, что подразумевает для меня и моего правительства необычайно тяжелые усилия, которые приведут к успеху лишь тогда, когда весь германский народ, независимо от партийной принадлежности, твердо сплотится за нами».

«Единственные нации, которые прогрессировали и стали великими, это воюющие нации. Те, у кого не было амбиций и они не шли воевать, – ничто».

«Нам судьбой уготованы великие дела, и я веду вас к чудесным временам».

Отказ прогрессивистов и социал-демократов принять такой подход был причиной ожесточенных нападок кайзера на них.

«Для меня каждый социал-демократ – враг империи и отечества».

«Есть люди, которые не заслуживают называться немцами. Я верю, что наш народ найдет силы, чтобы отразить их возмутительные нападки. Если этого не произойдет, я призову вас, мои гвардейцы, для защиты от банды предателей и для борьбы, которая избавит нас от таких элементов».

«Партия, которая осмеливается нападать на основы нашего государства, которая противопоставляет себя религии и не останавливается перед нападками на личность Всевышнего правителя, должна быть решительно искоренена».

Увидев на колониальной выставке дом негритянского царя, окруженный шестами с черепами врагов, Вильгельм выпалил: «Жаль, что я не могу так украсить рейхстаг».

По сути, то же самое отношение присутствует в бесчисленных заметках, которые Вильгельм (когда-то объявивший, что терпеть не может писать) написал на полях депеш, подражая Фридриху Великому и Бисмарку. Исходя из контекста ясно, что он зачастую излагал свои взгляды, не вчитываясь в предложение, к которому они относились. Многие из его замечаний были попросту оскорбительными: «чепуха», «чепуха на постном масле», «ложь», «тухлая рыба», «неправдоподобно», «типичная восточная тактика прокрастинации», «лжив, как обычно бывают французы», «вина Англии, не наша». Никому, кроме него самого, не приписывались честные мотивы. Кайзер был исполнен решимости не позволять никому морочить ему голову или застать врасплох. Вместе с тем не отвергалось ничего, что могло сбить с толку, ввести в заблуждение, испугать или разделить другие народы. «Необходимо прежде всего, – инструктировал он Бюлова, – поощрять недоверие Америки к Франции и России». Когда ему сказали, что американский посол в России считает разногласия между Японией и Китаем слишком серьезными, чтобы эти страны могли найти общий язык, Вильгельм заявил: «Надеюсь, он прав». В другом случае он написал: «Трения между японцами и янки возрастают, и это хорошо». Учитывая особенности человеческой природы, были случаи, когда подобные замечания выглядели уместными и давали ощущения реализма, однако в целом они являли собой прискорбную демонстрацию убогого ума, недальновидности и грубого юмора. Стараясь действовать, как прозорливый дипломат, он, в сущности, был переросшим школьником. Его недоверие к другим вызывало недоверие к нему всех, и он внес материальный вклад в искажение картины положения германской элиты, которую она целеустремленно создавала.

Кайзер по праву восхищался такими качествами, как ответственность и упорство, бескорыстие и преданность. Но, в отличие от уважения к правде и любви к ближним, это вторичные добродетели, и все зависит от преследуемых целей. Вильгельм присвоил право выбора этих целей, и, хотя его выбор, как правило, был созвучен идеям, существовавшим в обществе, нельзя не согласиться с Фонтане, считавшим, что кайзер пытается выглядеть современным в одеждах, найденных на чердаке. Общество, от имени которого требовались жертвы, было обществом его предков. Институты и социальные отношения должны были продолжаться, как прежде, независимо от перемен, происшедших в Германии и в мере; допускалось только распространение германских практик на весь мир, чтобы придать новое величие имперской позиции. Традиции – ценные вещи, и Вильгельм совершенно правильно часто обращался к истории. Но только оценка ценностей прошлого общества – только одна часть исторических методов. Не менее важным является осознание быстротечности всех человеческих мероприятий и необходимости подготовки к неизбежным продолжительным переменам. Ожидать, что все перемены будут лично приветствоваться, – значит ожидать невозможного и эгоистичного. Здесь здравый смысл, если не христианское милосердие, призывает учитывать мнение других. Если появляются новые классы, их взгляды нужно принимать во внимание; попытка бесконечного сопротивления ветру перемен неизбежно приведет к тому, что твой дом сдует. Бисмарк, хотя и был реакционером, понимал это. А Вильгельм, пусть даже старался стать современным правителем, хотел оставить новые идеи науке и промышленности; в области политики его идеи выглядели отсталыми, потому что взгляд вперед требовал корректировки, которая привела бы его к болезненному конфликту с его непосредственным окружением.

Ограниченность была видна также в его литературном и художественном вкусе. Говорят, его любимым стихотворением было «Если» Р. Киплинга. Когда автор заболел, Вильгельм послал ему телеграмму от «восторженного почитателя ваших несравненных работ». (Интересно, сколько антине-мецких стихов он прочитал?) Из английских авторов он также любил Диккенса, Скотта, Лонгфелло, Бернарда Шоу и др. Однако Лилиенкрон, Рихард Демель и Томас Манн не нашли понимания при дворе. Он посчитал личной обидой, когда берлинский суд высшей инстанции аннулировал запрет на «Вебера» Герхарда Гауптмана, в то время как он отменил приз Шиллера этому же автору за «Потонувший колокол» и отдал его посредственной исторической драме. Способность быстро схватывать привела Вильгельма к предпочтению поверхностного над глубоким. Он настолько не одобрял современное искусство, что сделал попытку уволить директора национальной галереи за покровительство Либерману. Возможно, он ничего не слышал о Кандинском или Клее. Архитектура эпохи Вильгельма обязана своей вульгарностью отчасти количеству немцев, которые во время его правления приобрели богатство раньше, чем художественный вкус, но также она отражает его попытки сделать имперские постройки как можно более помпезными. Из оперных композиторов он отдавал предпочтение Лорцингу и