и оголтелый теократ») мыслителю Жозефу де Местру, который в 1803–1817 годах служил посланником Сардинии в Петербурге. Де Местру не нравилось в России. И, однако же, осуждать тогдашний российский государственный строй – абсолютную монархию – ему было не с руки. Собственно, именно такой строй он считал идеальным не только для России, но и для Европы. Но тогда надо было объяснить, почему же в России все идет не так? Ответ напрашивался сам собой: потому что русский народ так плох, что хорошая форма правления его не исправит. Напротив, при таком народе даже идеально сконструированный государственный строй испортится.

Считается, что де Местр высказал эту мысль в письме, а не в каком-то из своих опубликованных литературных или теоретических сочинений. Оно и неудивительно: будучи человеком хорошо образованным, де Местр не мог не знать, что в католической традиции преобладал другой подход. Многие ведущие авторитеты, включая, например, Фому Аквинского, признавали, что монархия может переродиться в тиранию (как бы мы сейчас сказали, в режим личной власти) и тогда народ получает такое правительство, которого не заслуживает. Это, в общем-то, довольно очевидно и без отцов церкви. И, однако же, идея о том, что политический режим является зеркальным отражением каких-то качеств подвластного населения, периодически воспроизводится в журналистике и публицистике, часто звучит в современных дебатах о России.

Почему эта идея так живуча? Потому что она, в известных пределах, хорошо согласуется со здравым смыслом. Даже если мы почти ничего не знаем о других странах и народах, мы склонны признавать, что люди разных национальностей различаются между собой. Если различия между «национальными характерами» вполне заметны, то почему бы не предположить, что именно они лежат в основе различий между формами государственного устройства? Некоторые народы, например, заслуживают демократии и поэтому способны к ней, а другие так плохи, что даже если правительство – «единственный европеец», они с неизбежностью соскальзывают в пучину тирании. Многие из публицистов, придерживающихся такого взгляда, не считают нужным его рационально обосновывать. У них есть, так сказать, эмоционально мотивированная ясность по этому поводу.

Сейчас я бы хотел отвлечься как от подобной публицистической аргументации, так и от более наукообразных рассуждений, обосновывающих тезис о политической ущербности народов России и их врожденной склонности к автократии, «имперству» и т. д. с помощью исторических экскурсов. В большинстве стран мира до конца прошлого столетия существовали режимы, более или менее далекие от демократии, да и империя – отнюдь не российское изобретение. Хотя с помощью исторических примеров можно, как известно, доказать что угодно, именно тезис де Местра проявляет особую сопротивляемость к такому способу доказательства.

Однако в социальных науках вообще и в политической науке в частности есть исследовательское направление, которое с самого начала ставило перед собой задачу установить связь причинно-следственного характера (как выражаются ученые, каузальную связь) между «национальным характером» и политическим режимом. Понятно, что словосочетание «национальный характер» – из обыденного лексикона, для науки не подходит. В современных социальных науках принято обозначать национальные особенности отношения людей к политике с помощью понятия «политическая культура».

Первые исследователи взаимосвязи между политической культурой и режимом не мудрствовали лукаво и просто выводили «национальный характер» из географии и/или религии. Есть евроатлантическая культура, есть восточноазиатская, есть исламская. Сегодня невольными (в силу преимущественно слабого знакомства с историей вопроса) продолжателями этой традиции в России служат, с одной стороны, некоторые оппозиционные публицисты, а с другой стороны – Александр Дугин и другие «геополитики». Некоторые мыслители, принадлежащие к первой категории, доходят до того, что выводят агрессивность российского режима непосредственно из творчества Александра Пушкина, Федора Достоевского или Иосифа Бродского.

По этому поводу ограничусь притчей. Однажды Прокоп пошел в магазин и украл там булку с изюмом. Этому можно дать несколько объяснений. Социальное: был очень голоден и без денег. Психологическое: клептоман. Культурологическое: с детства начитался русской литературы. Каждое из этих объяснений, включая третье, может быть истинным. Почему нет? Рассудил, что не тварь дрожащая, а право имеет, вот и украл булку.

Проблема в том, что если между причинами, выделенными в первых двух объяснениях, и кражей булки как следствием, можно установить довольно прямые, пусть и не абсолютно однозначные, причинно-следственные связи, то от культурологического объяснения можно прийти к чему угодно: мог украсть булку, или дать пощечину губернатору, или раздать имущество бедным и удалиться в монастырь. Простор для фантазии неограниченный. Одна из научных статей, посвященных понятию о политической культуре, называется «причина в поисках следствий». В науке такой заголовок указывает на серьезную проблему. В рассуждательном мире культурологического объяснения нет. Поскольку любая причинно-следственная связь возможна, а обосновать ни одну нельзя, то можно выдумать любую, и это будет выглядеть убедительно на невзыскательный взгляд.

Однако уже в конце 50-х – начале 60-х годов появились научные труды, в которых особенности национальных политических культур не просто постулировались на основе субъективных представлений авторов, а выводились из данных, полученных с помощью стандартной научной методологии.

Только естественно, что такой методологией стал анализ данных опросов общественного мнения. Ведь если политическая культура действительно существует, то она должна прямо отражаться в массовом сознании, и наилучший способ узнать ее характеристики – спросить у самих людей. Так и сделали американские ученые, по праву считающиеся пионерами этого научного направления, – Габриэль Алмонд (иногда пишут «Олмонд») и Сидней Верба – в своей книге «Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах» [1963]. Опросив большое количество людей в пяти странах мира с помощью самых современных на тот момент методик, они выяснили, что массовые представления о политике в двух из этих стран (США и Великобритании) заметно отличались от того, что наблюдалось в трех других (Германии, Италии и Мексике). В англоязычном мире, констатировали Алмонд и Верба, существует «гражданская культура», способствующая демократическому развитию, а в других странах ее нет, и поэтому перспективы демократии – довольно блеклые.

Конечно, такая оценка перспектив демократии в Германии и Италии (да, в общем-то, и в Мексике) ныне способна вызвать некоторое недоумение. Однако с научной точки зрения несостоятельность прогноза свидетельствует о каких-то теоретических недоработках. Сегодня, по прошествии шестидесяти лет, нам хорошо известно, в чем эти недоработки состояли. Главная из них была связана с допущением о том, что политическая культура устойчива и не зависит от политического режима, будучи укорененной в каких-то фундаментальных характеристиках национального религиозного, хозяйственного или даже семейного уклада.

Действительно, если политическая культура неустойчива, то есть если фиксирующие ее опросные данные существенно меняются с течением времени в пределах одной страны, то она не может объяснять политический режим, потому что режимы довольно стабильны. Но сегодня мы точно знаем, что она неустойчива. Во всех странах мира, где подобные исследования проводились в течение многих лет, массовые