Вы наверняка слышали, как он бахвалится тем, что терпеть не может музыки?

В свои слова она вложила столько презрения, что он позволил себе короткий смешок. Впрочем, это был единственный выпад против мужа, который она, достаточно сильная, чтобы скрывать ненависть и физическое отвращение, внушаемые ей мужем, изредка прилюдно позволяла себе, когда ей случалось прийти в полное отчаяние от его насмешек над ее любовью к музыке.

– Как можно не любить музыку? – восторженным тоном твердил Октав, стараясь проявить любезность.

Она села к инструменту. На пюпитре стоял раскрытый сборник старинных арий. Она выбрала отрывок из «Земиры и Азора» Гретри[12]. Заметив, что юноша едва читает по нотам, она сперва заставила его спеть вполголоса. После чего сыграла вступление, и он начал:

– Ах, когда мы влюблены,

Мы так становимся нежны!

– Превосходно! – с восторгом воскликнула она. – Тенор, у вас, несомненно, тенор!.. Продолжайте, сударь.

Польщенный, Октав пропел следующие стихи:

– Дрожу я с ног до головы

Еще поболее, чем вы.

Клотильда сияла. Уже три года она ищет именно такой голос! И она поделилась с Октавом своими разочарованиями. Взять, к примеру, господина Трюбло. Среди светских молодых людей совсем нет теноров: это явление, корни которого любопытно было бы исследовать, – вероятно, тому виной табак.

– А теперь внимание! – продолжала госпожа Дюверье. – Здесь нам потребуется больше экспрессии. Ну же, смелей.

Теперь на ее бесстрастном лице появилось выражение неги, она обратила на него томный взгляд. Октав счел, что Клотильда воспламенилась, он и сам воодушевился и находил ее обворожительной. Из соседних комнат не доносилось ни звука, – казалось, царивший в просторной гостиной полумрак внушает им томительное сладострастие. Склонившись из-за ее спины, чтобы лучше различать ноты, и касаясь грудью ее волос, он с трепетом едва слышно выдохнул две строчки:

– Дрожу я с ног до головы

Еще поболее, чем вы.

Однако, как только утих последний звук музыкальной фразы, госпожа Дюверье сбросила со своего лица страстное выражение, словно маску. И на нем вновь проступила холодность. Октав отпрянул; ему не хотелось повторения того, что произошло с ним у госпожи Эдуэн.

– У вас прекрасно получится, – сказала госпожа Дюверье. – Следует только четче выделять ударные доли… Вот так, послушайте.

И она, с неукоснительностью дамы безупречной нравственности, чья страсть к музыке, ни в коей мере не затрагивая ее душу, выражается лишь в технике, раз двадцать пропела, отчеканивая каждую ноту: «Еще поболее, чем вы». Голос ее постепенно крепчал, заполняя гостиную пронзительными звуками, когда они оба внезапно услышали, как у них за спиной кто-то очень громко произнес:

– Мадам! Мадам!

Госпожа Дюверье вздрогнула и, увидев свою горничную Клеманс, спросила:

– А? Что?

– Мадам, ваш батюшка упал лицом в свои бумаги и больше не двигается… Я боюсь.

Тогда, еще не слишком понимая, что случилось, она в крайнем изумлении встала из-за инструмента и последовала за Клеманс.

Октав, который не осмелился пойти за ней, топтался посреди гостиной. Однако после нескольких минут колебаний и замешательства, когда он прислушивался к торопливым шагам и встревоженным голосам, молодой человек решился; он пересек какую-то неосвещенную комнату и вошел в спальню господина Вабра. Туда уже сбежалась вся прислуга, Жюли в кухонном фартуке, Клеманс и Ипполит, мысли которых еще были заняты прерванной партией в домино. Все они в растерянности толпились вокруг старика, а Клотильда склонилась над ним и звала, умоляя сказать хоть слово, одно только слово. Но он лежал носом в свои карточки и не шевелился. Наверное, лбом он наткнулся на чернильницу, потому что на левый глаз попали брызги чернил и теперь крошечными каплями стекали к губам.

– У него удар, – сказал Октав. – Нельзя оставлять его здесь, надо перенести на кровать.

Госпожа Дюверье была сама не своя. На смену ее обычной сдержанности пришло смятение. Она твердила:

– Вы полагаете, вы так полагаете… О боже, бедный отец!

Снедаемый тревогой Ипполит не спешил. Ему было противно притронуться к старику, который, не ровен час, помрет у него на руках. Так что Октаву пришлось прикрикнуть на лакея, чтобы тот ему помог. Вдвоем они уложили господина Вабра на кровать.

– Да принесите же теплой воды! – обратился молодой человек к Жюли. – Оботрите ему лицо.

Тут Клотильду обуял гнев на мужа. Одному Богу известно, где его носит! Что ей делать, если случится несчастье? Его будто нарочно нет дома, когда он нужен, хотя, что таить, здесь в нем редко нуждаются! Октав прервал ее размышления и посоветовал послать за доктором Жюйера. Об этом никто не подумал. Обрадовавшись возможности глотнуть свежего воздуха, Ипполит тотчас отправился за ним.

– Оставить меня одну! – продолжала Клотильда. – Даже не знаю, столько всего понадобится уладить… О бедный отец!

– Хотите, чтобы я оповестил ваших родных? – предложил Октав. – Я мог бы позвать ваших братьев… Это было бы предусмотрительно.

Она не ответила. Жюли и Клеманс пытались раздеть старика, в глазах госпожи Дюверье стояли крупные слезы. Она удержала Октава: ее брата Огюста нет дома, нынче вечером у него встреча; что же касается Теофиля, ему бы лучше и вовсе здесь не появляться, потому что один только его вид доконает отца. И она рассказала, что тот нынче сам наведался к сыну в квартиру напротив, чтобы получить просроченную плату, а там грубо обошлись с ним. В частности, Валери – она не только отказалась платить, но вдобавок еще потребовала деньги, обещанные стариком, когда она вышла замуж за его сына. Так что причиной удара, несомненно, стала эта сцена, потому что отец вернулся в чудовищном состоянии.

– Мадам, – прервала ее Клеманс, – у него одна сторона уже вовсе остыла.

Ее слова лишь усилили гнев госпожи Дюверье. Опасаясь, как бы не сказать лишнего при прислуге, она умолкла. Мужу, видно, плевать на семью! Ах, если бы она знала законы! Клотильда не находила себе места и шагала туда-сюда перед кроватью. Октав отвлекся на карточки и не мог отвести изумленного взгляда от чудовищно толстого слоя, которым они покрывали стол. В объемистой дубовой шкатулке были тщательно расставлены кусочки картона. «Изидор Шарботель»; Салон 1857 г. – «Аталанта»; Салон 1859 г. – «Лев Андрокла»; Салон 1861 г. – «Портрет г-на П.»[13], прочел он на одной из них. В этот момент Клотильда остановилась перед молодым человеком и тихим решительным голосом приказала:

– Поезжайте за ним.

Он удивился, тогда она передернула плечами с таким видом, будто отбросила в сторону историю с поручением по делу о притоне на улице Прованс, эту придуманную для всех вечную отговорку. В возбуждении она уже не сдерживалась:

– Вы сами знаете, улица Серизе… Все наши друзья знают.

Он было хотел возразить:

– Клянусь вам, мадам…

– Только не выгораживайте его! – продолжала она. – Я даже рада, пусть там бы и оставался… Ах, боже мой, если бы не отец!

Октав подчинился. Жюли краешком полотенца вытирала глаз господина Вабра. Но чернила уже подсохли, и брызги оставили на коже бледные пятнышки. Госпожа Дюверье посоветовала не слишком сильно тереть, а затем уже в дверях нагнала молодого человека.

– Никому ни слова, – шепнула она ему. – Ни к чему всех будоражить… Наймите фиакр, постучитесь туда и непременно привезите его.

Когда Октав ушел, она рухнула на стул у изголовья больного. Тот по-прежнему лежал без чувств, гнетущую тишину спальни нарушало только его дыхание, протяжное и мучительное. Доктор все не приходил; оставшись наедине с двумя служанками, которые с испугом смотрели на нее, охваченная навалившимся на нее ощущением безысходности, госпожа Дюверье разразилась рыданиями.

В тот вечер, непонятно, с какими намерениями – возможно, ради удовольствия попотчевать советника судебной палаты и продемонстрировать ему, сколь расточительны могут быть торговцы, –