Ее круглое лицо было теперь все в морщинах и до того бледное, что напоминало кочан капусты, но прищуренные полумесяцем карие глаза по‐прежнему вводили в заблуждение, придавая ей безобидный вид. Я уже давно научилась не доверять этим ее глазам и певуче-дружескому тону. Прошло почти семь лет с того ужасного утра на кухне в ночлежке, когда она с внезапным отвращением отреагировала на мой вопрос про мальчика, которого она назвала “грязным краснокожим”, но я помнила все, как будто это произошло вчера. Увидев эту чрезмерно приветливую улыбку на входе в магазинчик, я вспомнила, почему, если не считать минимума общения, необходимого для дела, я столько лет старалась держаться от Милли подальше.

Она спросила, хорошо ли прошел сбор урожая, явно ожидая благодарности за то, что присылала мне работников, и я тут же ее поблагодарила. Потом она затараторила о погоде и прочей ерунде, и я стала придумывать, как бы убежать.

Пока я ломала голову, Милли вдруг просияла в широченной улыбке и сказала:

– И боже-боже, представляю себе, какая это радость – снова свидеться с братом.

Я взглянула на нее так растерянно, будто получила пощечину.

– Что? – спросила я.

Я прекрасно расслышала и с первого раза, но слова из ушей провалились прямиком куда‐то в желудок, минуя мозг.

– Ну, с Сетом свидеться, – повторила она. – Какая радость для вас обоих.

И она погладила меня по руке, как игривый котенок.

Я уже много лет не слышала, чтобы кто‐нибудь произносил имя моего брата. Я предполагала, что жители города стерли Сета из общей памяти, – точно так же, как в Айоле никогда не говорят о неурожайном годе или о несчастном случае из‐за халатного обращения с комбайном – оберегая себя от позора и новых несчастий.

– Мы с Мэтти так удивились, когда услышали: Сет‐то, оказывается, понятия не имел, что ты взяла деньги у этих людей из правительства, ну и вроде как половина ведь должна была ему достаться, вот ведь оно как, – договорила она и еще больше прищурила свои глазки-полумесяцы.

– Сет… – прохрипела я, чувствуя, как это имя обжигает мне горло, – он в Калифорнии.

– Ой боже-боже, да как же, – закудахтала она, снова коснувшись меня своей кошачьей лапкой и в явном изумлении от моей глупости. – Какое‐то время он был… где‐то рядом с Фресно, кажется, так он сказал… но теперь уж, считай, год как в Монтроузе. К западу от города. Работает на кукурузных полях. Мы там его иногда встречаем на аукционе, а несколько дней назад видели после кино. Конечно, он не больно‐то разговорчив. Ну, ты же знаешь Сета.

Произнеся последнюю фразу, она умолкла, любуясь произведенным эффектом.

Да, я знаю Сета, – хотелось мне плюнуть ей в лицо.

– Мы с ним остановились поболтать, и не знаю даже, что больше огорчило бедного парня, – продолжала Милли со все более жуткой слащавостью, – то, что ты продала землю, или что привела в дом эту безумную старуху Экерс, которую тоже заставила все продать. – Она безжалостно помедлила, а потом пожала плечами. – Но он сказал, что заглянет к тебе, так что, видимо, вы уже все обсудили.

Сет. В Айоле. Я выскочила за дверь и бросилась бежать домой, не досмотрев, как Милли Данлэп, причинив умышленное зло, с самодовольным видом неспешно вернется к табуретке.

Я влетела в дом через кухонную дверь, вся в мыле, едва дыша. Не останавливаясь, чтобы прийти в себя и снять ботинки, бросилась к комнате Руби-Элис и с размаху распахнула дверь. Не знаю, что я ожидала там увидеть – Сета, нависшего над старушкой с оружием в руке, или, еще хуже, кровавые следы его вторжения, – но Руби-Элис я нашла в том же виде, в каком оставила: она мирно спала, медленно и едва заметно вдыхая и выдыхая. Две собачки, свернувшиеся у нее под боком, лениво посмотрели на меня и тут же уснули обратно.

Я дрожащими руками налила себе воды из‐под крана в кухне. Залпом осушила стакан, наполнила его заново и опять выпила. Родстер Сета по‐прежнему мерещился мне за кухонным окном. Я снова и снова вспоминала, как машина с ревом скользнула за оконной рамой в ту ночь, когда Сет впервые отправился на поиски Уила. Я приготовилась и сейчас увидеть там Сета и зловещий взмах руки, которым он меня тогда поприветствовал. Но его там не было. Не было его и в салоне, и наверху, и в сарае, и в полуразвалившемся загоне, где он когда‐то ухаживал за свиньями. И на мягком снегу не обнаружилось отпечатков ног, ведущих в сад или обратно. Я целый день искала его во всех мыслимых и немыслимых местах. А когда не искала, прислушивалась, настороженно замирая, как собака, чувствующая угрозу. Я задернула все шторы, закрыла все окна, заперла все двери. Я не спала всю ночь.

Лежа в кровати в ту безлунную ночь, я не сводила глаз с дверной ручки, – сколько ночей я делала точно так же тогда, еще девочкой. Меня охватило нестерпимое омерзение – да, мне был омерзителен Сет, но и я сама стала себе омерзительна. Слишком много лет своей жизни я отдала страху перед братом, страху перед чем‐то таким, для чего у меня даже не было названия.

И тут я вспомнила те первые невыносимо долгие ночи в горной хижине, когда я была убеждена, что снаружи затаилось зло, а потом во мне изо дня в день росла отвага и готовность ко всему, что бы ни произошло. Я вспомнила, как страшно и как радостно было родить ребенка, создать новую жизнь, принести ее в мир, и сколько смелости потребовалось, чтобы выпустить его из рук и уйти прочь ради его спасения. Я вспомнила, как вернулась домой и встретилась с папой, как заботилась о нем и как умело управляла фермой после его смерти. Я вспомнила, как яростно сдирала развешенные на крыльце одеяла, которые приняла за лицо Сета, и как в ту ночь я поклялась, что больше не позволю ему иметь надо мной власть.

Я сбросила одеяло и встала. Если Сет собирается сюда явиться, то я, черт возьми, подготовлюсь к нашей встрече.

Следующее утро выдалось седым и темным. Бесцветный рассвет застал меня в полумраке кухни: я сидела за чашкой кофе, пристроив рядом папину винтовку. После его смерти я не притрагивалась к его оружию, да и несколько лет до