но это его не остановило, и он продолжал пытаться. После множества проб и ошибок он наконец преуспел – в местности, которая казалась для этого наименее подходящей: в холодном разреженном воздухе Айолы, Колорадо. По крайней мере, так гласила семейная легенда, которую я слышала все свое детство, и, таким образом, другого объяснения происхождения нашего сада у меня не было. Папа не раз при мне защищал сад от скептиков, которые не верили в его существование даже после того, как круглая тяжесть одного из наших идеальных плодов опускалась им на ладонь. И быстрый рост деревьев в нашем саду, и безупречное качество фруктов, по всей видимости, с самого начала было чем‐то вроде биологического чуда. Но как бы ни славились на всю округу наши персики, мать всегда учила нас тому, что гордыня – грех, а наша ферма – это прекрасный дом для всех нас, а вовсе не повод для хвастовства. И все это было так, пока мне не пришлось выбирать, что должно уцелеть, а что – затонуть. Из моей жизни ушло так много всего, чего было уже не спасти. Я не знала своего деда Холлиса, но решила, что ради него и ради папы во что бы то ни стало спасу сад.

К сожалению, я понятия не имела, как это сделать, и к тому же теперь, когда весь город от меня отвернулся, я была совершенно одна. От Руби-Элис, казалось, было странно ждать какой‐либо помощи, кроме готовности выслушать мои тревоги, но в некотором смысле именно благодаря ей я нашла себе советчика.

С тех пор как я подружилась с Руби-Элис – или, если точнее, с тех пор как она была так добра подружиться со мной, – с каждым годом она все сильнее увядала. Дряхлая старуха из моих детских воспоминаний была молодой в сравнении с тем, какой стала теперь. Ее велосипед уже несколько лет лежал заброшенный во дворе, выцвел на солнце и превратился в излюбленный насест для куриц и собак. Продукты и корм для животных ей доставляли от Чапмена, и, кроме меня, она не общалась больше ни с одной живой душой. Ее позвоночник был скрючен точь‐в-точь как ствол старого тополя, у которого мы встречались с Уилом, глаза цвета голубого льда почти все время были устремлены вниз, под ноги, один по‐прежнему глядел пронзительно и дико, а второй совсем ввалился и все время слезился. Тонкие руки и ноги тряслись. У меня было твердое ощущение, что мои визиты ей приятны, хотя никаких поводов так думать она мне не давала – не считая того, что иногда похлопывала меня по руке да к тому же время от времени заботливо готовила еду сразу на двоих.

Во время очередного такого ужина, приготовленного Руби-Элис через несколько недель после того, как я заколотила персиковый ларек, она вдруг издала слабый высокий крик, похожий на скрип ржавого колеса, и рухнула лицом в тарелку. Я вскочила, подняла ее, легкую и обмякшую, как мешок, набитый перьями, и перенесла на диван. Бросилась к телефону, которого у нее, понятное дело, не было. И хотя нужно было как можно скорее бежать по тропинке на ферму и звонить врачу, я просто не могла оставить ее с размазанной по морщинистому лицу едой. Если она умрет, пока меня не будет, нельзя, чтобы она умерла неумытой. Я намочила кухонную тряпку и осторожно протерла тонкую кожу, возвращая ей хоть немного достоинства, – точно так же, как когда‐то она поступила со мной. А потом побежала домой, нервно твердя под нос свою детскую присказку: ГосподиПомогиРубиЭлисЭкерсАминь.

За десять минут, которые мне потребовались, чтобы добежать до телефона, позвонить доктору Бернету, а потом подогнать отцовский грузовик к дому Руби-Элис, она не сдвинулась с места. Я сжала ее тоненькое запястье и нащупала пульс, мягкий и прерывистый, как первые капли дождя. Ее тощая грудная клетка поднималась и опускалась от вдохов и выдохов не чаще, чем раз в минуту. Эти долгие тихие минуты – пока не приехал доктор Бернет и не начался хаос: карета “скорой помощи” с красными пронзительными огнями, беготня людей и визжащие, перепуганные, суетливо носящиеся по двору курицы и собаки – я вспоминаю как что‐то вроде пузыря безвременья, в который я погрузилась. В отличие от всех остальных смертей, которые мне довелось пережить, это угасание не выходило за рамки вечной логики, согласно которой долгая жизнь просто возвращается ко всему прочему. “Ибо прах ты и в прах возвратишься”, – сказала бы мать, нерушимо уверенная в божественной мудрости смерти. Я держала невозможно тонкую и невесомую руку Руби-Элис и прощалась с ней.

Но Руби-Элис, будто пожелав напоследок взбунтовать против предсказуемости, не умерла. Я этого не знала, так как осталась в ее доме на ночь, чтобы прийти в себя и позаботиться о животных после того, как их хозяйку увезла “скорая”, и сентиментально улеглась в самый последний раз на ее диван, завернувшись в ее розовые одеяла и размышляя о ее странной жизни. Когда на рассвете я пришла к себе домой, там трезвонил телефон. Доктор Бернет сообщил, что звонит мне уже несколько часов. Сообщил, что Руби-Элис среди ночи села прямая, как палка, и с тех пор ни разу не ложилась, и что в больнице спрашивают, есть ли у нее родственники, которые могли бы отвечать на вопросы за нее, потому что сама она молчит, как камень.

Я доехала на папином грузовике до Ганнисона и сказала администратору больницы, что Руби-Элис – моя бабушка. Заполнила все бланки. Расчесала ей волосы. Покормила из ложечки зеленым желе. Спала рядом с ее постелью на неудобном стуле. Когда к ней приближалась медсестра с иглой, Руби-Элис легонько разворачивалась в мою сторону, а иногда приподнимала голову и смотрела на меня вообще безо всякой причины, и в ее диком глазе читалась покорность, а в тоненькой щелке другого – кажется, благодарность. С меня и такого “спасибо” было довольно.

Когда Руби-Элис уснула, я сбежала из стерильной белизны больницы прогуляться по широким улицам Ганнисона. Кафе, бары и разноцветные машины на здешней Мейн-стрит сначала показались мне яркими и интересными, но прошло совсем немного времени, прежде чем я поняла, что для меня здесь слишком много шума и суеты. На следующий день я обошла центр города стороной и вместо этого отправилась гулять по университетскому кампусу. Я еще никогда в жизни не видела настолько ухоженных лужаек: стоял октябрь, а они все равно оставались зелеными, и целая толпа садовников сгребала желтые листья почти с такой же