Следующей моей задачей было разобрать, предмет за предметом, всю свою прежнюю жизнь и решить, какие ее части отправятся на новое место вместе со мной. Я притащила из сарая корзины для фруктов и поставила их в углу салона рядом со стопкой чистых белых тряпок. Каждый вечер, покормив Руби-Элис и загнав на ночь в дом собак, я усаживалась на золотом диване среди вещей своей семьи и пыталась паковаться к отъезду.

Я часто вспоминала чиновника, который во время второго своего визита сидел на этом же самом диване и, набросив ногу на ногу и изящно уложив на колено гладкие руки, информировал меня о том, что все вещи, оставленные здесь, будут либо проданы с аукциона, либо сожжены, либо затоплены. Я тогда отвернулась от его горящих синих глаз и обвела салон медленным взглядом. Мама кропотливо работала над каждым безупречным стежком муслиновых подушек и вышивок в рамках; на высокой белой полке была выставлена ее коллекция фарфоровых крестов; на придвинутом к дивану дубовом столике стояла на белой салфеточке ее любимая бледно-голубая ваза. Папа был в сияющем каштановом радиоприемнике, который принес домой вопреки маминой воле, Кэл – в самодельной шахматной доске, Вивиан – в ее любимом кресле. Я покачала головой и заверила чиновника, что я не оставлю здесь ничего.

– Распишитесь, пожалуйста, вот тут, – сказал он и, протягивая мне очередной документ, указал на пустую черную черту в самому низу и добавил со скептической улыбкой: – На всякий случай.

Я закатила глаза в ответ на абсурдность его допущения и расписалась.

Только вот теперь, притащив из сарая корзины, я никак не могла начать паковаться. Я пыталась. Но диван без маминых подушек и приставной столик без голубой вазы на нем выглядели чудовищно нелепо, поэтому я все вернула на место. Радио не работало уже много лет. В шахматной доске был не только Кэл, но и Сет, и забрать с собой одного из мальчиков означало бы забрать и второго. Кресло Вивиан было чудовищно неудобным. Тогда – мамино бюро, – подумала я, но, когда осторожно приподняла крышку, обнаружила, что оно так и остается до сих пор полностью маминым, с безупречным порядком внутри. Вечер за вечером разжигала я огонь в дровяной печи и потом сидела у окна салона, глядя на падающий снег. Я говорила себе, что просто еще слишком рано паковаться. Вот придет весна, и силы сразу найдутся.

Глава семнадцатая

1955

Февральское утро выдалось ясным и свежим. После завтрака я помогла Руби-Элис подняться с постели и проводила ее в туалет, а потом подвела, поддерживая под дряхлый локоть, к креслу у окна. Что бы ни выражалось на ее лице раньше, теперь эмоций стало совсем не разобрать, но, думаю, ей доставляло удовольствие смотреть вдаль на сверкающий, будто алмазная россыпь, снег и темно-голубое небо. Я расчесывала ее жидкие волосы. Она протягивала ко мне трясущуюся руку и возила невесомыми кончиками пальцев по моему запястью в знак нашей странной маленькой дружбы – единственного, что отделяло нас от полного одиночества.

Немного позже я кормила Руби-Элис овсянкой с медом, а потом снова устраивала ее среди лоскутных одеял – вздремнуть. А сама натягивала зимние ботинки и синее шерстяное пальто и ненадолго отправлялась в город. Я заходила всего в два магазина – в “Чапмен” за кое‐какими продуктами, в “Джерниган” за новым топорищем – и сразу домой. За дружеской болтовней я там точно не задержусь. Уже многие месяцы наибольшее, на что я могла рассчитывать в общении с земляками, это их вымученно-вежливый кивок. Сначала они ополчились на меня за то, что я продала свою землю, а уж когда прошли слухи о том, будто я и Руби-Элис заставила принять предложение властей и забрала всю ее выручку себе, я стала в городе настоящим изгоем. На самом деле я ни разу не разговаривала с Руби-Элис ни про плотину, ни про предложения о выкупе земель: я полагала, что в тот день, когда она умрет, ей пригодится лишь одно богатство – душевный покой.

Я брела по длинной подъездной дороге, и зимний воздух, обычно резкий, как хруст, сейчас, задобренный солнцем, ощущался в легких гладким и мягким. Снег сиял так ярко, что это было похоже на волшебство. Скворцы щебетали и носились среди голых тополей – верный признак приближающейся весны. Проходя мимо участка Руби-Элис, я вспомнила уют этого маленького домика в соснах, где я впервые узнала объятия Уила и где Руби-Элис выхаживала меня после того, как я спустилась с гор Биг-Блю. Меня охватила тоска по всему, что мне предстояло покинуть, по ничего не подозревающему пейзажу, который жил себе, как и раньше, а на самом деле был обречен на скорую гибель. Впрочем, чем ближе я подходила к городу, тем ярче осознавала, сколько же в этом городе было жестокого невежества, ведь некоторые из местных жителей всерьез полагали, что одинокая старуха – это дьявол, а красивый смуглый мальчик – преступник и негодяй. Теперь точно такая же злоба, основанная на ошибочных суждениях, была направлена и против меня, и никакой ностальгии не хватило бы, чтобы мне захотелось остаться. Я прошла по Мейн-стрит и поднялась по ступенькам в магазин Чапмена, размышляя о том, как в один прекрасный день уеду отсюда.

Пока я стояла у входа и расстегивала пуговицы на пальто, мистер Чапмен через головы посетителей, сидящих у прилавка с деликатесами, бросил на меня взгляд, исполненный прохладного безразличия. Плевать. Даже когда посетители крутанулись на своих табуретах и я оказалась лицом к лицу с Милли и Мэтью Данлэпами, я все равно сохраняла присутствие духа и не собиралась обращать внимание на то, что они там собираются сказать.

Я сдержалась, чтобы не закатить глаза к потолку, когда Милли сладким голосом пропела мое имя:

– Ну надо же, Торрррри Нэээээш.

В ту осень Данлэпы присылали мне работников из ночлежки – они делали это в каждый урожай с тех пор, как умер папа, но после того, как по городу распространилась новость о том, что я продала землю, перестали делать заказы и к нашему ларьку тоже больше не приезжали.

– Мэм, – откликнулась я, а потом кивнула Мэтью, но он тут же резко отвернулся.

– О, ну что ты, какая “мэм”! Милли, девочка моя, просто Милли, – проговорила она, поднялась с табурета и надвинулась на меня со