Я пригласил их провести уик-энд в горах и долго убеждал по телефону, что длинная дорога того стоит и горный пейзаж, который она увидит из окна спальни, мигом развеет усталость. Они с мужем согласились, но в последний момент – и я подозреваю, что случилось, – Ада сказала, что её супруг слишком занят и приедет она одна. Мы встретились в Кеннеди и полетели в Ла-Пас.

В аэропорту я получил неприятное известие: агенты ОКО сообщили, что на дороге в горах заложена мина, сапёры её обезвреживают. Нам с Адой пришлось воспользоваться вертолётом. Тем утром был сильный туман, и вид с воздуха открывался не лучший. Осознание, что кто-то из службы безопасности слил информацию о моих передвижениях или, хуже того, взломана база данных Организации, не добавляло приятных эмоций. Телохранители из ОКО суетились – сейчас на их попечении была не одна, а сразу две охраняемые фигуры (Аду, как дочь Уэллса, охраняли тщательнее меня; в открытом доступе о ней не было никакой информации).

Вскоре мы добрались до дома. Умылись, переоделись и перекусили; к моему удивлению, Ада вовсе не выглядела взволнованной, и мне даже не пришлось её успокаивать. На всякий случай я рассказал ей пару баек о том, как джихадисты покушались на мою жизнь, мы посмеялись.

Потом она отправилась отдыхать, а я занялся делами: сбежать из душного Нью-Йорка и работать, глядя не на коробки небоскрёбов, а на горные ущелья и заснеженные пики, – удовольствие, которое уместно ценить.

Когда Ада спустилась, мы пошли гулять – раньше она бывала только в горах Швейцарии и Италии, а здешние горы разительно отличались от европейских. Своим масштабом, величиной, формой они производили впечатление.

Аду горы тоже впечатлили, но, как бы ни были красивы эти застывшие во времени гиганты, приехала она сюда не из-за них.

Вечером мы разожгли камин, я открыл специально переправленную из Франции бутылку «Шато д’Икем», и Ада рассказала мне о своей жизни. Всё было примерно так, как я и представлял. Уэллс поставил себе целью воспитать человека без изъянов и цели своей почти добился. Но, прекрасно осознавая отцовскую любовь, Ада всеми силами стремилась вырваться из-под его маниакального контроля. Свадьба стала для неё возможностью сбежать – она разыграла маленький спектакль для отца, и тот ограничился устными протестами, но подчинился дочери.

Ада знала, на что шла. Муж её был приземлённым человеком, который не изменял ей только из-за страха перед тестем и часто бывал с женой груб. Они ссорились и расходились, но потом опять сближались: он – из-за страха перед Уэллсом, она – из нежелания признаться отцу, что совершила ошибку.

В какой-то момент, забравшись с ногами в кресло, с бокалом кальвадоса в руке, Ада заплакала. Сквозь панорамные окна виднелись тёмные вершины, у её ног горел камин, и языки пламени плясали на сложенных пирамидкой дровах. Что я мог сказать в ответ? Лукавить не хотелось – удивительный случай, подумал я, надо им воспользоваться, – и тогда я заговорил об Академии, об Энсоне и Евангелине, о её смерти. Я поделился некоторыми подробностями – и Ада живо откликнулась на них.

Я решил, что мы с ней достаточно похожи; а ещё я решил, что такой тип женщины подходит мне куда больше, чем вечно далёкая Ева, напоминавшая античную богиню, столь же мудрая, сколь и распутная. На неё, непостижимую и сумасбродную, я всегда смотрел снизу вверх – а с Адой мы дружили и общались на равных. Я сам претерпел похожий конфликт со своим отцом, и мне хотелось помочь Аде заключить перемирие с Уэллсом. Она же, в свою очередь, могла омолодить меня, постаревшего раньше времени, и осветить странный мир моей жизни.

Из Ла-Паса мы улетели уже любовниками. Уэллс, кажется, узнал об этом раньше нас самих и был доволен. Спустя несколько недель Ада поругалась с мужем и переехала в Нью-Йорк.

Мы пока не жили вместе – начался «Рамадан», и мне стало не до любви. Затем из дремучих первобытных глубин послышался рык Зверя.

Но в тот день, когда Уэллс ранним утром вызвал меня в кабинет к генсеку и они вдвоём с Мирхоффом убедили меня не трогать Бальдира Санита, мы с генералом спустились в мой кабинет и он вспомнил о дочери. Он подтвердил, что она разводится с мужем, и спросил, что я думаю о её будущем. «Тебе, Ленро, с ней комфортно, – улыбнулся он, – и ты знаешь, что на неё можно положиться». Это правда, и я разделял его уверенность в ней.

Мои сомнения касались не Ады, а себя самого. Никогда раньше я не думал о том, чтобы жениться или – назовите это как угодно – связать свою жизнь с жизнью другого человека. Брак, как бы вы к нему ни относились, – это и новая ответственность, и надежда на то, что избранный человек не подведёт. Мне было трудно представить, что я смогу кому-то так глубоко довериться. От одного слова «семья» веет мхом и сыростью подвалов – меня тошнит от навязанной потребности создавать «ячейки общества», и само понятие супружеской любви дискредитировано временем.

Но наш союз с Адой Уэллс мог стать не потерей независимости, а обретением невиданной свободы. Такого, пожалуй, я даже с Евангелиной не смог бы испытать – слишком сильно я её любил и слишком разными мы были. А вот с Адой нас ждало интересное будущее.

Хоть мы и занимались сексом, в вечной любви друг другу не признавались – решили оставить эту мантру на чёрный день. И всё же с каждым днём, проходил он рядом с ней или без неё, мои сомнения таяли. Я пришёл к выводу, что женитьба на дочери генерала Уэллса сама по себе может быть захватывающим опытом, увлекательным экспериментом, который можно поставить над своей жизнью. В любой момент каждый из нас мог повернуть назад, мы могли разойтись на следующий день после свадьбы, могли расстаться десять лет спустя на месяц и снова сойтись, могли разбежаться навсегда и никогда не пожалеть; но также могли прожить жизнь в счастье и вырастить детей – не правда ли, здорово фантазировать, как ветвится дерево нашей судьбы?..

Это стоило если не воплотить, то хотя бы попробовать.

Приняв решение и прекратив терзаться, я уже было решил впустить в свою жизнь нечто новое, пугающее и в то же время заманчиво-приятное, и уже практически сделал Аде Уэллс предложение (не руки и сердца, разумеется, а поселиться