На прощание я поцеловал её в щёку, пригласил их с мужем погостить в моём доме во Франции и улетел в Нью-Йорк в смешанных чувствах. Там меня ждали пули рахибов, ещё живой Ихаб Куливи, Бог-Машина и тому подобные увлекательные вещи, ещё жива была Евангелина, и Энсон не скрылся в берлоге с наркотиками и выпивкой, а регулярно критиковал Организацию с телеэкранов.

Вскоре Ада позвонила и объявила, что с удовольствием примет приглашение и проведёт неделю на Ривьере. Я принёс тысячу извинений и сообщил, что сейчас никак не могу составить компанию (я только принял руководство комитетом), но, если они с мужем пожелают, мои владения в их распоряжении. Ада согласилась. На прощание я попросил передать привет отцу, но в ответ получил резкое:

– Вы, милый Ленро, общаетесь с ним гораздо чаще, так что это вы должны передать ему от меня привет и сообщить, что он скоро станет дедушкой.

Я не думал, что эта новость обрадует Уэллса. К счастью, я так и не пересёкся с ним, пока Ада с мужем не прилетели во Францию. Позвонив поблагодарить, Ада сообщила, что пошутила.

– Вы же не сказали отцу? – смеялась она в трубку. – Простите, но я обиделась на вас. Даже дня не можете выкроить – неудивительно, что вы подружились с отцом! Вы оба социопаты и трудоголики.

Исчерпывающе. У меня была мысль слетать туда на выходные, но расстрел митинга в Дохе вторгся в мои планы. Не сказать, что я влюбился, но что-то было в ней необычное: она была в определённом смысле противоположностью Евангелины, и это меня манило.

Спустя год, уже после покушения, самоубийства моей возлюбленной и нелепой сцены на кладбище, меня пригласили на годовщину свадьбы. Торжество состоялось на Мальдивских островах. Приглашение на этот раз исходило не от Уэллса, а лично от Ады. Я изнасиловал свой график, прилетел на Мальдивы и провёл полтора прекрасных дня. Сам Уэллс не приехал, но появился в виде голограммы и сказал несколько приятных слов.

Когда солнце зашло и на фоне ночного неба отгремели фейерверки, а гости закончили с поздравлениями и просто наслаждались обществом друзей (или делали вид), Ада взяла меня под руку и увела на другой конец острова, где был пляж с мягким белым песком. Она скинула туфли, и мы пошли босиком по прохладному песку вдоль линии прибоя.

Наверное, тогда между нами что-то могло произойти. Но ничего, кроме сократического диалога о жизни, не последовало. Она спросила, как моя нога, много говорила об отце; я рассказал пару семейных историй, показал перстень. Она сказала, что тоже, наверное, когда-нибудь наденет кольцо с вензелем «W», и я предложил заказать сразу два экземпляра: я не прочь поместить Уэллса на своей руке рядом с Авельцем-старшим.

Ада призналась, что давно уже хотела поговорить со мной об отце. Забавно: я, которого называют человеком без лица и имени, – я, Ленро Авельц, лжец и провокатор, стал единственным, кто мог рассказать Аде правду о нём.

Ей я никогда не врал.

Мы гуляли в сиянии звёзд по белому песку и говорили о генерале Уэллсе. В её рассказе Уинстон Уэллс открылся мне с новой стороны. Она была откровенна, но в меру; да и я держался осторожно, осознавая двусмысленность нашей прогулки.

Улетая с Мальдив, я запомнил её голос, её смех, её слова об отце, в которых сквозила благодарность, перечёркнутая страхом, и обида, подкреплённая недоверием и невозможностью высказать свою любовь. Я начал понимать, почему она вышла замуж за человека, который не был ей ровней.

Пару месяцев спустя Ада прилетела в Нью-Йорк. Её муж прибыл в город по делам, и она решила составить ему компанию. У него не было на неё времени, и, вы будете смеяться, Уэллс позвонил мне и попросил сводить куда-нибудь его дочь. Как будто я, председатель комитета Генеральной Ассамблеи по религиям, убить которого мечтали все психопаты мира, был менее занят, чем какой-то коммерсант.

Я тут же согласился и позвонил Аде, несмотря на завал в делах и вновь нахлынувшую депрессию из-за смерти Евы. Джонс как раз перехватывал власть в Шанхае, а в военном блоке обсуждали план «Рамадан», так что я дневал и ночевал в штаб-квартире; но два вечера для Ады я выкроил.

Мы посетили Метрополитен-оперу и слушали «Травиату». Следующим вечером мы слушали Новый японский филармонический оркестр в Карнеги-холле, и шарм нашей прогулки на Мальдивах вернулся. С ней я на пару часов избавился от гнетущих размышлений о Еве.

Потом она ещё несколько раз приезжала в Нью-Йорк, мы порой виделись в Европе, а однажды я решил взять новогодний отпуск, и Ада пригласила меня провести неделю с ней и мужем на Карибах. Даже сам генерал Уэллс навестил нас – правда, сделал вид, что это лишь повод увидеться со мной и обсудить дела (всё тот же «Рамадан»). Мы с Адой, впрочем, понимали, что причина в другом: Уэллсу не нравился её муж, и трудно было не догадаться, о чём думал генерал, заметив возникшую между нами связь.

После смерти Евы и встречи с Энсоном на кладбище, когда я не мог себе места найти и хотел скрыться, убежать, исчезнуть, я реализовал свою детскую мечту и купил небольшой, но очень красивый дом в Центральных Андах с живописным видом на горные массивы и ледниковые озёра.

Чтобы добраться туда, нужно прилететь в Ла-Пас, потом на машине три часа карабкаться по извилистым дорогам Кордильеры-Реаль (посмотрите направо, увидите туманный пик восхитительной Анкуомы), пересечь границу с Перу и, наконец, на высоте четырёх тысяч двухсот восьмидесяти метров над уровнем моря найти свой личный Рай.

Я купил дом на территории национального парка, его защищали чуть ли не вертолёты и танки, а ОКО разместил на подъезде КПП и оборудовал дом системой безопасности. Прислуга жила в отдельно стоящей пристройке, так что в доме я оставался один – наедине с горами и их снежными шапками, извилистыми реками, впадающими в озёра, с холодными ветрами и захватывающей перспективой подойти к краю обзорной площадки, перегнуться через перила и посмотреть вниз.

Я не так часто, как хотелось бы, выбирался в своё отдалённое убежище. Но знание, что где-то там, в горах Южной Америки, затерян мой дом, мой настоящий дом, который, в отличие от Ривьеры, я не обязан делить с воспоминаниями об отце или о Еве, где я могу остаться один и хранить свои тайны, – это знание