лет владели Белым домом и устали от ответственности – потому выставили заведомо проигрышного кандидата. Вот так, не спрашивая избирателей, они решили судьбу страны в интересах собственных спонсоров.

Революцию ждали слева, от зелёных, от красных, от голубых и жёлтых, от Сети и генной инженерии, а она явилась справа: религиозная автократия дождалась реванша. «Согласие» и «примирение» республиканцев с демократами в трактовке Санита значили, что заткнуться придётся и тем и другим.

Сами республиканцы убеждали себя, что «религиозное пробуждение» – леволиберальный миф. Перспектива вернуть себе Белый дом действовала похлеще афродизиака.

Я просил гарантировать, что риторика Санита – лишь предвыборный шум и что он не собирается использовать верховную власть для поддержки христианства. Мои слова вызвали усмешки почтенных мужей – хотел бы я видеть их лица, когда спустя пять лет переизбравшийся Санит объявил о «воссоединении христианской церкви и американского государства»!

Кое-какую пользу из этих встреч я всё же извлёк: среди республиканских боссов был Александр Хейбс, бывший министр обороны и госсекретарь, который помогал мне с законом об Армии Земли. Как и я, он скептически относился к Зверю. Он не разделял моих страхов, уверенный, что Америка переварит даже президента-шимпанзе, но выдвижение «безответственного демагога» считал позором партии.

Он согласился прийти на закрытое заседание моего комитета: основным вопросом у нас стоял Курдистан, но я добавил в повестку ещё один пункт и ввёл Хейбса (тот заскучал в комнате отдыха и взял почитать томик Марка Аврелия) в зал. Я попросил дать характеристику кандидату от республиканцев, и Хейбс рассказал про навязчивые идеи и комплекс мессии. Такой примечательный факт, как увлечение Санита высшей мерой наказания и его страсть посещать казни преступников, нас особенно заинтересовал. Не знаю, было ли это правдой, но брифинг дал мне повод завести на Санита официальное досье.

Тот знал, что я под него копаю. Он думал, что заранее себя обезопасил, но, видит его христианский Бог, он близко подошёл к краю пропасти.

Я перехожу к финалу.

Санит благословил город. Думал, ему зачтётся подвиг на манер Геракла, – но Джолиет, штат Иллинойс, почему-то не оценил счастье. Бальдир облетел город на вертолёте и окропил его святой водой, а потом на митинге заявил, что «благословляет славный Джолиет». Умалишённые возрадовались – но большинство жителей, включая и республиканцев, негативно отнеслись к выходке Санита.

Узнав об этом перформансе, я не поверил своим глазам. Я сидел на Генассамблее, слушал прения по морскому публичному праву, листал Сеть и увидел новость из Джолиета. Гелла Онассис сидела через ряд от меня – я бросил ей в спину ручку, она обернулась, и мы, как школьники, выбежали в коридор. Мы не могли сдержать радости и пустились в пляс, и проходящие мимо утомлённые бюрократы смотрели на нас с осуждением.

Зверь сам ступил в капкан. Речи и воззвания – это одно, а вот призыв «благословения» на город – совсем другое. Он совершил то, что по классификации моего комитета называлось «ритуальные действия». Он не просто выказал симпатию христианству – он насаждал свою веру.

Тем же вечером, сразу после пленарного заседания, я собрал комитет, и мы подготовили резолюцию. «Крещение» Джолиета мы вписали как повод, грубое нарушение установленных норм, но этим резолюция не исчерпывалась: я поместил туда всё, что собрал на Санита, – высказывания об атеистах и людях иного вероисповедания, об абортах, о правах женщин и меньшинств, факты о деньгах конгрегации. Комитет постановил, что Организация должна провести расследование и определить, не нарушают ли озвученные предвыборные обещания Санита американское законодательство и международные стандарты прав человека.

Прецеденты таких расследований уже происходили в странах третьего мира, и кандидат лишался возможности продолжать агитацию вплоть до завершения процедуры. В странах Северного альянса Организация обычно не вмешивалась в ход выборов, но никакого особого статуса у США не было. Даже если бы комиссия оправдала Санита, эти выборы он бы пропустил.

Резолюцию мы приняли. Дело оставалось за Генассамблеей. Я, пользуясь связями, поставил резолюцию в очередь на голосование – слушание через десять дней. Восемь из них я потратил на интриги и обеспечил нам квалифицированное большинство.

На девятый день я отправился решать проблемы Тихоокеанского региона в Сан-Франциско, потому что, привязанный к завтрашнему голосованию в ГА, покинуть Штаты не мог.

Я ужинал после крайне утомительного дня, и тут позвонил Паскаль Докери и попросил завтра в семь утра появиться в штаб-квартире.

Голосование было назначено на пять часов дня, так что я планировал переночевать в Сан-Франциско, днём прибыть в Нью-Йорк и поехать на заседание. Звонок Докери заставил меня изменить планы: я приказал готовить борт к вылету немедленно. Паскаль не сказал прямым текстом, что происходит, но воспользовался каналом ОКО, из чего я сделал вывод, что в Нью-Йорке объявился Уэллс и хочет встретиться.

Обычно он звонил сам, но мы давно не виделись, и я предположил, что это либо новый режим секретности, либо Уэллс отсыпается после трансатлантического перелёта. Ночью я вылетел в Нью-Йорк и всеми силами пытался подавить тревогу. Что-то в звонке Докери мне не понравилось: то ли его тон, то ли факт, что Уэллс вызывает меня через приближённого. Вдобавок он нарушил мой распорядок дня, так что беспокойство я списал на бессонницу, турбулентность и ранний подъём.

Мой самолёт приземлился в Либерти, и я сразу поехал в штаб-квартиру, переодевшись и выпив кофе в машине.

Без двенадцати семь моя машина проехала сквозь КПП-4 на внутреннюю территорию штаб-квартиры, без десяти семь заехала на стоянку в чреве главного здания. Там меня встретил помощник, с которым мы, к моему удивлению, поднялись на двадцать седьмой этаж северной башни, «Иглы», – аккурат в приёмную Мирхоффа. Там я и провёл следующий час, любуясь сквозь панорамные окна на окутанный рассветной дымкой Нью-Йорк.

В семь пятьдесят дверь кабинета Мирхоффа открылась, и оттуда выпорхнул взволнованный, но улыбчивый Паскаль Докери. Он пригласил меня войти и закрыл дверь, оставив в небольшом, но внушительном кабинете генсека с Мирхоффом и генералом Уэллсом.

Они сидели за столом для совещаний. Мирхофф курил. Уэллс сидел напротив, сложив на столе руки. Оба нервничали.

Мирхофф улыбнулся мне, но сесть не предложил. Так я и застыл во весь рост, словно по стойке «смирно», перед этими двумя. Уэллс смотрел на меня без агрессии или недовольства, но я видел, что он сосредоточен. Первым заговорил Мирхофф.

– Что там у нас со Зверем? – спросил он.

– В пять голосование по резолюции, – нейтрально ответил я.

– Будете выступать?

Пройдоха! сам утверждал порядок заседания!

– Я попросил Геллу Онассис выступить.

– Понятно. – Мирхофф затянулся и переглянулся с Уэллсом. – Прогноз?

– Положительный.

– Ясно… – протянул